Леонид Леонов. "Игра его была огромна"

Ещё в декабре 1930-го он писал Леонову: «…отчёты о процессе подлецов читаю и задыхаюсь от бешенства». Горький имел в виду только что завершившийся процесс Промпартии — громкое дело, где фигурировали высокопоставленные «вредители» в промышленности и на транспорте. Центр руководства и финансирования Промышленной партии якобы находился в Париже и состоял из бывших русских капиталистов (Нобеля, Манташева, Третьякова, Рябушинского и др.). В числе прочего обвинение утверждало, что Промпартия планировала поставить на пост министра промышленности и торговли Рябушинского, с которым обвиняемые вели переговоры. Но лишь после публикации обвинительного заключения выяснилось, что Рябушинский умер до указанного времени, посему вести переговоры никак не мог. На суде обвиняемые признались во всех преступлениях, которые им были предъявлены. Вплоть до связи с французским премьером Пуанкаре.

Важно заметить, что, когда Леонов получил это горьковское письмо, у него в очередной раз арестовали тестя — издателя Михаила Васильевича Сабашникова. Правда, быстро отпустили — и в семье Леоновых принято считать, что здесь сказались хлопоты самого Леонида Максимовича. Но издательство Сабашникова власть всё-таки ликвидировала, и, вполне возможно, привкус нездоровой, натужной истерии в борьбе с внутренними врагами Леонов чувствовал уже на примере своих близких.

Пьесу свою Горький закончил 1 марта 1931 года, за несколько дней до приезда Леонова в Сорренто.

«Вечером я сознательно сел за лампу, за торшер, — рассказывал Леонов; помимо него сочинение собралось слушать всё горьковское окружение, жившее в Сорренто. — Прочёл Горький пьесу. Пауза. Потом одобрительные высказывания. „А вы что скажете?“ — обращение ко мне. „Алексей Максимович, если я буду говорить неправду, вы всё равно это обнаружите. Я живу среди этих людей. И не могу поверить, что человек, построивший мост, может взорвать создание своих рук. Для меня это недостижимо“».

Для Горького слова Леонова были ударом.

Он выдержал его достойно и вида не показал.

Прошептал: «Понятно… Понятно».

«А через несколько дней он сказал, что хочет послушать мой рассказ, которого он не читал», — вспоминал Леонов.

И тут, конечно, есть некоторое лукавство со стороны Горького. Потому что последние вещи в малой форме, которые Леонов к тому времени написал, — это цикл «Необыкновенные рассказы о мужиках», целиком опубликованный в 1927–1928 годах в толстых советских журналах. Поверить в то, что Горький их не читал, трудно, потому что он, во-первых, выписывал все эти журналы, а во-вторых, мы знаем, как он к Леонову относился. Неужели же Горький не нашёл бы времени для прочтения нескольких страниц Леонида Максимовича — когда первые его книжки он находил через пятые руки, а иные романы ещё в рукописи прочитывал с жадностью?

Но заход у Горького был именно такой: я пьесу обнародовал, вот и вы теперь нас ознакомьте со своими писаниями. И даже рассказец назвал, какой именно нужен.

Это было «Возвращение Копылёва», вещь, выполненная с завидным, чеховского уровня, мастерством; опубликованная сначала в газете «Руль», а потом в журнале «Звезда». По сюжету рассказа, в свою деревню возвращается Мишка Копылёв, бывший советский уполномоченный, обтрёпанный жизнью в лохмотья. В Гражданскую он усмирял взбунтовавшихся односельчан, пожёг их избы, отрубил старшине деревни при допросе два пальца.

Мужики в отместку устраивают вернувшемуся Копылёву смертельную порку… Но Мишка выживает и понемногу возвращается в мрачную — а никакой иной и нет в природе! — деревенскую жизнь.

Уж что-что, а эта картина Горькому должна была понравиться; и не за то ли хвалил он в своё время роман «Барсуки», как за отсутствие «красивенькой выдумки» о мужиках.

Но здесь реакция была иная.

На стол снова выставили шерри-бренди.

«После чтения, — говорит Леонов, — он, пробарабанив пальцами по столу, сказал: „Что же, Леонид Максимович, хотите сказать, что русский народ жесток?“».

Вот ведь как! А Горький всю жизнь, вестимо, говорил, что народ ласков.

У Леонова хватило такта не сказать в ответ правду — оттого что она прозвучала бы грубостью.

«Я был поражён, смят», — признаётся Леонов.

А каково было старику, столь многого ожидавшему от своей пьесы?

Спустя какое-то время, уже после возвращения в СССР, старый знакомый и Алексея Максимовича, и Леонова — Пётр Марков, завлит МХАТа, заглянул к Горькому. Попросил почитать новую пьесу — видимо, слышал о ней.

Алексей Максимович опять побарабанил пальцами по столу и сообщил мрачно: «Вот тут она лежит. В столе. Но я вам её не дам. Её Леонов обругал».

И не дал. И никогда не публиковал. И в собрания сочинений она не входила.

Однако что любопытно: вредители появляются у самого Леонова в романе «Скутаревский», который он как раз в это время пишет.