Леонид Леонов. "Игра его была огромна"

И счастливый финал окончательного варианта романа тоже сомнителен: Поля, её жених и пасынок Сергей встречаются с Вихровым пред тем, как все трое снова отправятся на фронт. На дворе 1942 год, и неизвестно, вернутся ли они…

Но Леонов не был бы самим собой, если б неоднозначность прочтения его книги заключалась только в образе Вихрова.

Порой кажется, что создавая в своих текстах потайные переходы и закладывая в самых неожиданных местах тайники, Леонов делал это вовсе не для близорукой критики. Скорее он был одержим некоей манией: запутать не только самого въедливого и, может, ещё не родившегося читателя, но и самого Творца.

Мы ведём вот к чему. Есть основания удивиться, что Грацианский, вызывающий у автора «Русского леса» очевидное омерзение, вместе с этим раз за разом отражает ереси, ужасы и заблуждения самого Леонова.

Грацианский выдаёт себя с головой, едва появившись в романе: в бомбоубежище он случайно встречается с Полей Вихровой, приехавшей в Москву из деревни, и, в числе прочего, живописует ей свои невесёлые представления о будущем человечества.

Грацианский рассказывает о «промежутках покоя», которые необходимы человечеству в перерывах между войнами «в целях накопления жиров и средств для будущего столкновения». Однако, по мнению учёного, эти паузы «по мере роста промышленных возможностей и соответственного усложнения отношений… <…> будут всё более сокращаться, пока человечество не образумится… или не превратится в газовую туманность местного значения, когда его разрушительный потенциал подавит окончательно потенциал созидательный».

Дело в том, что мысли, изложенные Грацианским, являются едва ли не основополагающими в миропонимании автора «Пирамиды» — и, более того, именно оттуда, из первого варианта романа, как нам кажется, они и извлечены.

Однако наделить во всех смыслах положительного Ивана Вихрова недобрыми своими предчувствиями Леонов никак не мог и посему щедро делился своим пессимизмом с Грацианским.

Иван Вихров, зашедший к давнему своему недругу в гости, ничтоже сумняшеся берёт в отсутствие хозяина его личный дневник и, не в силах остановиться, читает.

На последних страницах дневника Грацианский вкратце набрасывает свою теорию конструкции космоса, словно бы пародируя Леонова, который более подробно пишет о том же самом в «Пирамиде».

Более того, Грацианский, всерьёз раздумывающий о самоубийстве, вдруг, вослед за Леоновым и даже опережая его, озвучивает то, что мучило писателя целую жизнь: тему ошибки Бога, сотворившего человека.

«Хотение смерти, — пишет Грацианский, — есть тоска бога о неудаче своего творения».

И далее идёт ещё одна мысль о самоубийстве: «Это есть единственное, в чём человек превосходит бога, который не смог бы упразднить себя, если бы даже пожелал».

Помимо созвучного интереса к важнейшим и болезненным для Леонова вопросам — грядущее самоуничтожение планеты, строение космоса и божественная неудача с человечиной —

Грацианский то здесь, то там словно пародирует сам характер писателя. То выясняется, что он вовсе не пьёт спиртного и живёт почти затворником. То называет «рукодельем» свои сочинения — а это любимое словечко Леонова по отношению к своим писаниям. То, как Леонов же, питает интерес к архивам — где на Грацианского, как и на писателя, хранятся нехорошие материалы. То на пике известности отказывается от «довольно лестного поста» — будто бы из скромности, но прозорливый большевик в романе вопрошает риторически о Грацианском: что, может быть, он«…побоялся связанного с этим слишком пристального общественного внимания?». Есть основания предположить, что и Леонов долгое время то приближался к власти, то самочинно избегал её, опасаясь того самого чрезмерного интереса общественности.

Наконец, в странной щедрости Леонов дарует Грацианскому одно из самых любимых присловий собственного сочинения, что «только в могилу можно дезертировать из истории». Он потом не раз будет повторять эту фразу в своих интервью, и никто не заметит (или вида не подаст), что Леонид Максимович цитирует отчего-то не что-нибудь из вихровских высказываний, а максимы его антипода.

В завершение далеко не полного перечисления знаковых совпадений заметим, что Вихров — несомненный атеист, чего, как мы отметили выше, о Грацианском не скажешь. Он-то, напротив, в Бога верит, но пытается то ли оспорить, то ли критически осмыслить его деяния. И в этом случае Леонов опять же ближе к еретику Грацианскому.

В итоге получается так, что будто бы несовместимые Вихров и Грацианский — подобно игральной карте — являют собой одну сложносочинённую душу, леоновскую, где то ли Вихров на Грацианского смотрит снизу вверх, то ли наоборот.

И ничего унизительного для Леонова в наших утверждениях нет. Хотя бы потому, что писатель сам однажды признался, что Вихров и Грацианский задумывались им как одно лицо. И даже покончить с собой должен был истерзанный Грацианским Вихров, а не Грацианский, разочаровавшийся в Боге и человеке. И только потом Леонов «расщепил» этого, единого, персонажа — а в каком-то смысле себя самого.