Леонид Шебаршин. Судьба и трагедия последнего руководителя советской разведки

Между голубятниками заключались устные соглашения, которые строго выполнялись. Существовало два понятия: «ловимся» и «не ловимся». Если голубь относился к категории «не ловимся», то владелец голубятни, на чью крышу сел чужак, возвращал птицу без всяких разговоров. Если же голубь подпадал под понятие «ловимся», то становился добычей и уже принадлежал новому хозяину. В этом случае его надо было выкупать либо на что-нибудь выменивать, например на другого голубя. Правило «ловимся — не ловимся» соблюдалось в Марьиной Роще беспрекословно.

Когда в небе появлялся чужак, то немедленно поднимали все стаи — всем хотелось захватить его и совершить какую-нибудь маленькую коммерческую сделку. Для того чтобы заманить чужака на свою крышу, существовали карнатые голуби. Карнатые — значит, с выдранными из крыльев перьями, неспособные совершать красивые демонстрационные полёты. Но для поимки чужой птицы карнатый голубь был просто незаменим.

Незаменим он был и тогда, когда необходимо было посадить стаю. Тогда хозяин подбрасывал вверх карнатого голубя. Тот тяжело трепыхал куцыми крыльями и грузно плюхался на крышу. Стая обычно это замечала и садилась рядом. Хозяину только того и надо было.

Основная масса любителей ценных небесных птиц, завидев чужого голубя, занималась усадкой. Что такое усадка? Да обыкновенная хитрость. Брали голубя, зажимали ему лапки пальцами, вскидывали его над головой и тут же отпускали. Голубь трепыхался, взмахивал крыльями и невольно обращал на себя внимание чужака. Так продолжалось до тех пор, пока чужак не подлетал и не садился рядом. Тут-то он и попадал в плен.

Дальше шла разборка по принципу «ловимся — не ловимся». Если выпадала карта «ловимся», то новый владелец чужака вправе был рассчитывать на некую денежную мзду, а это означало, что можно будет выпить кружечку пенистого пива в ларьке на Шереметьевской улице.

Кстати, пили в Марьиной Роще, как рассказывал Шебаршин, мало. В основном выпивали по праздникам либо в дни, связанные с какими-нибудь личными или семейными событиями. Заметим, что многие держали в своих сараях кур и поросят. Куры — это дело обыденное, мелкое, а вот поросёнок… Когда поросят забивали, собирался весь двор. Накрывали стол, жарили свежую печёнку с картошкой. На таких пиршествах обязательно было и «хлебное вино» — сиречь водка. За столом пели песни, вспоминали прошлое…

А голуби Марьиной Рощи, изящные птицы с их затейливыми полётами, с ласковой доверчивостью к людям, иногда снились Шебаршину в зрелые годы. Они словно бы специально прилетали к нему из прошлого, чтобы снять все накопившиеся тяготы. Вспоминал он голубей детства и в последние дни своей жизни…

Мы уже отмечали, что отец Леонида был настоящим книгочеем. Покупал он литературу самую разную, специально сколачивал для книг полки, хотя в простых семьях в моде тогда были этажерки. Полки эти с теснившимися на них книгами — и в потёртых переплётах, и в новеньких обложках, от которых ещё исходил непередаваемый запах типографской краски, — были главным богатством и украшением скромной комнаты Шебаршиных. Страсть к чтению от Владимира Ивановича передалась и сыну. Но начитанность Леонида, даже вкупе с отличным аттестатом и серебряной медалью за школу, не помогла ему по окончании десятилетки в выборе дальнейшего пути. Конкретных, осознанных планов на будущее у него к тому времени ещё не было, а надо было определяться, решать, куда пойти учиться дальше.

С одной стороны, очень хотелось наконец вырваться из нужды. А с другой — престиж будущей профессии тоже вещь немаловажная. Был среди родственников Шебаршиных кадровый военный — В. А. Кочеров. Он и порекомендовал Леониду Военно-воздушную академию им. Жуковского. Но из этого ничего не вышло. Медкомиссия выявила проблемы со здоровьем, которые могли обернуться отчислением со старших курсов. В зачислении в академию отказано не было, но врачи советовали не рисковать.

Рассчитывать на «авось» Шебаршин не стал и, посоветовавшись на этот раз с приятелями, подал документы в Московский институт востоковедения, находившийся в Ростокинском проезде. В результате его зачислили на индийское отделение.

Началась новая жизнь — полная иных забот, чем прежде, и одновременно довольно вольная и даже в какой-то мере бесшабашная. Институт, который избрал Шебаршин, как и все вузы, имел свои традиции, свой устав, но всё-таки внутреннюю жизнь в нём больше определяло студенческое братство.

Стипендия, которую стал получать Шебаршин, была вполне приличной, едва ли не такой, как зарплата у матери. Мать, узнав об этом, только и проронила:

— Так, глядишь, и Лерку вытянем.

Но, что не менее важно, институт стал некой незримой нравственной опорой, в нём всегда можно было получить поддержку, в том числе и материальную. Так, на первом курсе развалились у Шебаршина ботинки, а у матери в то время, как назло, — ни копейки, чтобы купить новые.

Пришёл Леонид в кассу взаимопомощи:

— Выручайте!

И ему выдали 75 рублей, на которые он купил вполне приличные ботинки — почти три сезона проходил в них.