Леопард

Этим утром Аргуто и Терезина, перед тем как взобраться на вершину холма, начали ритуальный танец собак, обнаруживших дичь: скольжение, стойка, осторожный подъем лапы, сдерживаемое рычанье; через несколько минут в траве мелькнул сероволосый зад зверька, и тотчас же два почти одновременных выстрела положили конец молчаливому ожиданию. Аргуто приволок к ногам князя агонизирующую добычу. То был дикий кролик; его не спасла смиренная куртка цвета мела — следы страшных царапин виднелись на мордочке и груди зверька. Дон Фабрицио увидел, как пристально смотрят на него большие черные глаза, которые быстро затягивались синеватой пеленой; эти глаза глядели на него без упрека, в них было лишь ошалелое страданье, обращенное против всего порядка вещей, бархатные ушки уже похолодели, сильные лапки сжимались ритмично, как бы вновь переживая бесполезное бегство: зверек умирал, мучимый тревожной надеждой на спасенье, воображая, что он еще сможет выкарабкаться, хотя смерть уже схватила его своими когтями, — так часто бывает и с людьми.

Мягкие пальцы князя жалостливо гладили несчастную мордочку; зверек вздрогнул в последний раз, и его не стало, но дон Фабрицио и дон Чиччьо получили свою долю развлечения, причем князь в дополнение к радости, доставленной ему убийством, испытал еще радость успокоения, которое дает сострадание.

Охотники достигли вершины горы и сквозь заросли тамариска и редкие пробковые дубы узрели лицо подлинной Сицилии, при сравнении с которым барочные города и апельсиновые рощи кажутся лишь вычурными украшениями; перед ними расстилался уходящий в бесконечность волнистый безводный простор — горб за горбом иссушенной, горькой и бессмысленной земли; разум человека не мог уловить главных черт этого пейзажа, задуманного в бредовую минуту творенья: казалось, море внезапно окаменело в то мгновенье, когда менявший направление ветер заставил обезуметь волны. Доннафугата, словно забившись в щель, пряталась за еле приметной неровностью почвы, а вокруг не было ни живой души, лишь редкие ряды виноградников свидетельствовали о присутствии человека. Далеко за холмами маячило пятно цвета индиго — море; оно еще бесплодней и соленей этой земли. А над всем этим ветер, он смешивал запахи навоза, падали, шалфея, в своем беспечном порыве уничтожал, устранял и вновь соединял все на свете; ветер осушал капли крови — все, что осталось от кролика на этой земле, — и тот же ветер, пониже в долине, развевал волосы Гарибальди и, еще подальше, швырял пригоршни пыли в глаза неаполитанским солдатам, поспешно укреплявшим бастионы Гаэты, солдатам, обманутым надеждой, такой же тщетной, как и побег смертельно районной дичи.

Под тенью пробковых дубов отдыхали князь и органист: они пили теплое вино из деревянной фляги, ели жареную курицу, извлеченную из ягдташа дона Фабрицио, и нежное, обсыпанное мукой сицилийское печенье, которое захватил с собой дон Чиччьо; пробовали сладкий виноград «инсолия», вкусный, хотя и неказистый на вид, утоляли толстыми ломтями хлеба голод стоявших перед ними гончих, невозмутимых, как чиновники, занятые изысканием налогов.

Под жаркими лучами солнца дона Фабрицио и дона Чиччьо одолела дремота.

Если ружейный выстрел остановил бег кролика, если нарезные пушки Чальдини приводили в уныние бурбонских солдат, если полуденный зной усыплял людей, то не было на свете силы, которая могла бы остановить муравьев. Привлеченные несколькими испорченными виноградинками, выплюнутыми доном Чиччьо, они наступали плотными рядами, горя желанием овладеть этой горсткой гнили, перемешанной со слюной органиста. Они наступали, исполненные дерзости, двигались в беспорядке, но решительно; группки по трое-четверо задерживались и произносили речи, в которых, разумеется, прославлялась вековая доблесть муравейника № 2 под пробковым дубом № 4 на вершине Монте Морко; затем, присоединившись к остальным своим собратьям, муравьи возобновляли поход в будущее, полное благоденствия; сверкавшие на солнце спинки этих империалистов, казалось, вздрагивали от восторга, и, уж конечно, над их рядами неслись звуки гимна.

По некоторой ассоциации мыслей, которую здесь неуместно уточнять, деловитая возня этих насекомых помешала князю спать и напомнила ему о днях плебисцита, незадолго до того пережитых им в Доннафугате; помимо чувства удивления, эти дни оставили ему немало требующих разрешения загадок; теперь перед лицом природы, которая — если не считать муравьев — конечно, плевала на все эти загадки, быть может, имело смысл попытаться отгадать одну из них. Собаки спали, растянувшись на земле, плоские, как фигурки, вырезанные из дерева; кролик, подвешенный вниз головой к ветке дерева, покачивался под непрерывными порывами ветра, но Тумео благодаря своей трубке еще продолжал бодрствовать.

— А вы, дон Чиччьо, за кого вы голосовали двадцать первого числа?

Бедняга вздрогнул; застигнутый врасплох в минуту, когда он находился за пределами живой изгороди предосторожностей, которую он, как и все его земляки, обычно возводил вокруг себя, органист теперь колебался и не знал, что ответить.