Леопард

— Ваше превосходительство, о синьорине ничего не скажешь — она сама за себя говорит; глаза, цвет лица, осанка — все говорит языком ясным и каждому понятным. Думаю, и дон Танкреди его понял, если не смело с моей стороны так полагать? В ней материнская красота, но только без запаха хлева, который шел от деда! А потом, до чего ж она умна! Вы видели, как она переменилась за те несколько лет, что провела во Флоренции? Прямо синьорой стада, — продолжал равнодушный к тонкостям дон Чиччьо. — Говорю вам, самой стоящей синьорой. Когда вернулась из колледжа, затащила меня к себе в дом и сыграла мою старую мазурку; скверно играла, но сама-то — одно загляденье: черные косы, глаза, ноги, грудь… У-у-ух! Что и говорить! Не хлевом, а райским блаженством пахнут ее простыни!

Князь рассердился: гордость класса, даже когда он вырождается, столь щекотлива, что его до боли оскорбили восторженные похвалы будущей невестке; как посмел дон Чиччьо в столь похотливо-чувственном тоне говорить о будущей княгине Фальконери! Правда, бедняга об этом ничего не знал, следовало рассказать ему; ведь через три часа новость будет известна всем. Он тотчас же решил сказать об этом и с улыбкой, дружеской, но вместе с тем напоминающей об оскале леопарда, обратился к органисту:

— Успокойтесь, дорогой дон Чиччьо, успокойтесь: дома у меня лежит письмо от племянника, который поручает мне просить от его имени руки синьорины Анджелики; отныне вы будете отзываться о ней с вашей обычной почтительностью. Вы первым узнаёте рту новость, но вам за эту привилегию придется заплатить: по возвращении в замок вы вместе с Терезиной будете заперты на ключ в ружейной; вам хватит времени, чтоб почистить и смазать все ружья, на свободу вы выйдете лишь после визита дона Калоджеро; и я не хочу, чтоб что-либо стало известно прежде времени.

Все сто предосторожностей, все сто оттенков снобизма дона Чиччьо рухнули внезапно, подобно кеглям, когда удар приходится по самой середине. Лишь одно исконное чувство безотказно владело им теперь.

— Ваше превосходительство, это свинство! Ваш племянник не должен жениться на дочери того, кто враг вам, кто всегда подставлял вам ножку. Соблазнить ее, как я думал, — вот это была бы победа, а женитьба — безоговорочная капитуляция. Это конец Фальконери, это конец и для всех Салина.

Высказавшись, он понурил голову; охваченный тревогой, он сейчас желал только одного — чтоб земля разверзлась у него под ногами. Князь густо покраснел до самых ушей, казалось даже, что его глазные яблоки налились кровью. Он сжал свои молотоподобные кулаки и сделал шаг по направлению к дону Чиччьо. Но князь был человеком науки: он прежде всего рассматривал все доводы «за» и «против»; кроме того, надо иметь в виду, что, невзирая на львиный облик, он был скептиком по натуре. К тому же он столько перенес за этот день: итоги плебисцита, прозвище деда Анджелики, эти выстрелы в спину! Прав Тумео, в нем говорит неподдельный голос традиции. Но все же он просто глуп; этот брак не означает конца, он будет началом всего. Этот брак отнюдь не идет вразрез с лучшими традициями.

Кулаки разжались, но на ладонях видны были следы ногтей.

— Пошли домой, дон Чиччьо. Есть вещи, которых вам не понять. Мы же с вами друг друга поняли и сохраним прежнее согласие?

Когда оба спускались к дороге, трудно было сказать, кто из них Дон Кихот, а кто, Санчо Панса.

Князь еще не закончил свой туалет, когда ему ровно в половине пятого доложили о пунктуальнейшем появлении дона Калоджеро; он велел просить синьора мэра немного подождать в кабинете, а сам спокойно продолжал наводить красоту. Смазал волосы аткинсоновским «лайм джус» — эта густая беловатая жидкость в ящиках прибывала к нему из Лондона, а ее название претерпевало здесь те же этнические искажения, что и мотивы песенок; черный редингот был им отвергнут и заменен рединготом нежно-лилового цвета, который, как ему казалось, более подходил к предполагаемому праздничному случаю; он повозился еще немного, удаляя пинцетом обнаглевший золотистый волосок, которому удалось уцелеть во время поспешного бритья сегодня утром, а затем велел позвать падре Пирроне; прежде чем покинуть комнату, он взял со стола свернутый журнал «Blatter der Himmelforschung» («Астрономические записки») и перекрестился при его помощи — жест благочестивый, однако утрачивающий в Сицилии чаще, нежели это думают, свое религиозное значение.