Леопард

— Но я человек светский и тоже хочу выложить свои карты на стол. Бесполезно говорить о приданом моей дочери, она кровь сердца моего, плоть от плоти моей, нет у меня никого, кому бы я мог оставить то, чем обладаю; все, что мое, принадлежит ей. Но будет справедливо, чтоб молодые люди знали, на что они могут рассчитывать тотчас же. В брачном контракте я выделяю своей дочери поместье в Сеттесоли, шестьсот сорок четыре сальма, или, как теперь говорят, тысяча десять гектаров, земли, вся земля под пшеницей, качество самое лучшее; земли влажные и расположены в доступных ветрам, местах; в придачу еще сто восемьдесят сальма виноградников и оливковых рощ в Джибильдольче; в день бракосочетания я вручу жениху двадцать полотняных мешочков, в каждом из них будет лежать по десять тысяч унций. Сам же я остаюсь с посохом в руках, — добавил он, убежденный, что ему не поверят, чего он, впрочем, желал. — Но дочь есть дочь. А на такие средства можно переделать все лестницы Марруджа и все расписанные Сорчионарио потолки, какие только есть на свете. Анджелика должна жить в хорошем доме.

Невежество и вульгарность так и брызгали из каждой поры его существа, но собеседники были ошеломлены; дону Фабрицио потребовалось пустить в ход все самообладание, чтобы скрыть удивление: прицел Танкреди оказался более метким, чем можно было предположить.

Чувство отвращения вновь готово было овладеть князем, но красота Анджелики и привлекательность жениха еще раз прикрыли завесой поэзии уродство брачного контракта.

Падре Перроне, услышав условия контракта, прищелкнул языком, затем, недовольный, что не сумел скрыть своего изумления, попытался найти рифму к этому неожиданно произведенному им звуку и с этой целью заставил заскрипеть под собой стул и ботинки. Не ограничиваясь этим, он принялся с шумом перелистывать молитвенник, но все понапрасну: впечатление осталось.

К счастью, единственное за всю беседу не слишком продуманное заявление дона Калоджеро вывело всех из неловкости.

— Князь, я знаю, что на вас не произведет впечатления то, что я сейчас вам сообщу: ведь вашему роду положила начало любовь самого императора Тита к королеве Беренике; но Седара также принадлежит к благородной ветви; до меня их преследовали беды, и они похоронили себя в глубокой провинции, живя без блеска; но у меня в столе лежат все бумаги, они в порядке, настанет день, и вы узнаете, что ваш племянник женился на баронессе Седара дель Бискотто. Этот титул, пожалованный его величеством Фердинандом. IV, внесен в акты порта Маццара. Я должен заняться этим делом — не достает лишь одного звена.

Недостающие звенья родословной, дарственные грамоты, почти равнозвучные имена — все это сто лет тому назад являлось важным элементом в жизни многих сицилийцев и заставляло тысячи достойных и менее достойных лиц испытывать перемежающиеся состояния восторга и подавленности; но сама по себе эта тема слишком значительна, чтобы говорить о ней походя, поэтому здесь мы ограничимся констатацией того, что геральдический выпад дона Калоджеро доставил князю несравненное эстетическое удовлетворение — он смог увидеть определенный человеческий тип во всей полноте проявления его частных особенностей. Сдавленный смех до тошнотворности усладил князя.

Вслед за этим беседа растеклась по многим бесполезным ручейкам; дон Фабрицио вспомнил о Тумео, запертом в темноте ружейной комнаты, и в который раз ощутил досаду от длительности деревенских визитов. Кончилось тем, что князь замкнулся во враждебном молчании. Дон Калоджеро понял; пообещал вернуться завтра утром, чтоб сообщить о безусловном согласии Анджелики, и распрощался. Его провели через два салона, обняли на прощание, и он принялся спускаться но лестницам, в то время как князь, словно башня возвышавшийся на верхней площадке, наблюдал, как постепенно все уменьшался этот комок хитрости, скверно сшитой одежды, золота и невежества, который теперь становился почти что членом его семьи.

Со свечой в руке князь отправился в ружейную, чтобы выпустить на свободу Тумео, который, смирившись, курил в темноте свою трубку.

— Мне жаль, дон Чиччьо, но вы меня поймете, я вынужден был это сделать.

— Понимаю, ваше превосходительство, понимаю. По крайней мере все обошлось хорошо?

— Превосходно. Лучше и быть не могло. Тумео невнятно пробормотал свои поздравления, застегнул ошейник Терезины, которая заснула, утомленная охотой, и снял с гвоздя ягдташ.

— Захватите и моих бекасов, нам их все равно не хватит. До свиданья, дон Чиччьо. Приходите пораньше. И простите меня за все.

Сильный удар по плечу послужил знаком примирения и напоминанием о власти; последний преданный слуга дома Салина удалился в свои бедные покои.