Леопард. Новеллы

– Одним бабах ничего не добиться, правда, Бендико?

Динь-динь-динь – зазвенел колокольчик, созывая к ужину, и Бендико, роняя слюни в предвкушении еды, помчался к дому.

«Ну вылитый Пьемонтец», – подумал Салина, поднимаясь по лестнице.

Ужин на вилле Салина сервировали с претензией на роскошь, увлечение которой захватило в те годы Королевство обеих Сицилий. Одно лишь количество кувертов (на четырнадцать персон, считая чету хозяев, детей, гувернанток и воспитателей) уже придавало столу внушительный вид. Штопаная скатерть из тончайшего полотна сияла белизной под яркой карсельской лампой[52], сикось-накось подвешенной к люстре венецианского стекла под нимфой на потолке. За окнами было еще светло, но белые фигуры на дверных притолоках, имитирующие барельефы, уже слились с темным фоном. Столовое серебро отличалось массивностью, на бокалах из граненого богемского стекла красовались медальоны с монограммой F. D. (Ferdinandus dedit), напоминая о щедром даре покойного короля, но тарелки (тоже с завидными монограммами) были из разных сервизов, почти полностью истребленных посудомойками. Самые большие и красивые, фарфорового завода в Каподимонте, с маленькими золотыми якорями на широкой кайме цвета зеленого миндаля, предназначались лишь для князя, которому нравились внушительные размеры (жена не в счет). Когда он вошел в столовую, все уже были в сборе: княгиня сидела, а остальные стояли позади своих стульев. Перед прибором князя красовалась пузатая серебряная супница огромного размера, на крышке которой танцевал леопард; рядом высилась стопка тарелок. Князь всегда сам разливал суп: не ради удовольствия, а считая эту работу неотъемлемой обязанностью главы семьи (pater familias). Но в этот вечер все замерли, услышав давно не раздававшиеся звуки – самые страшные звуки на свете. Один из сыновей князя, рассказывая об этом спустя целых сорок лет, говорил, что не может их забыть. Это было угрожающее постукивание разливной ложкой по стенке супницы, означавшее закипающий гнев: князь заметил, что за столом нет шестнадцатилетнего Франческо Паоло. Впрочем, тот вскоре появился и со словами «прошу прощения, папа» занял свое место. Князь сдержался, но падре Пирроне, которого статус пастыря как бы обязывал собирать в стадо всех домочадцев, втянул голову в плечи и попросил защиты у Господа. Бомба не взорвалась, но, пролетая, успела обдать сидящих за столом ледяным холодом, так что ужин все равно был испорчен. Все уткнулись в свои тарелки, а князь между тем сверлил каждого своими голубыми, чуть прищуренными глазами, заставляя цепенеть от страха.

И напрасно! Потому что при этом он думал: «Красивая семья!» Дочки свеженькие, пухленькие, с милыми ямочками на щеках и строгой складкой на переносице, передающейся по наследству в роду Салина. Сыновья стройные, худощавые, но не хилые. И аппетит у них отменный: вон как орудуют вилками! Только Джованни, второго по старшинству и самого любимого сына, нет с ними уже два года. В один прекрасный день он сбежал из дома, и два месяца о нем не было ни слуху ни духу. Наконец пришло письмо из Лондона, вежливое и холодное, в котором он извинялся за доставленные волнения, просил о нем не беспокоиться и уверял, будто скромное существование служащего какой-то угольной компании ему больше по душе, чем жизнь «в достатке» (читай: «в цепях») под родительским кровом. Для князя это был настоящий удар. Сердце сжалось от болезненных воспоминаний и тревоги за сына, блуждающего где-то в туманных потемках еретического города, и он совсем расстроился.

У него был настолько мрачный вид, что сидевшая рядом княгиня протянула свою детскую ручку и погладила лежащую на скатерти огромную лапищу мужа. Этот неосознанный сочувственный жест вызвал у князя одновременно раздражение, поскольку он не любил, чтобы его жалели, и неожиданно проснувшееся желание, правда совсем не к той, кто его невольно пробудил. Перед глазами возникла вдруг откинутая на подушки голова Марианнины, и он сухо приказал прислуживавшему за столом слуге:

– Доменико, сходи к дону Антонио и скажи, чтобы заложил двухместную карету. После ужина я еду в Палермо.

Заметив остановившийся взгляд жены, он пожалел о своем жестоком решении, но, поскольку никогда не отменял уже отданных распоряжений, из упрямства подкрепил его еще одним, издевательским:

– Падре Пирроне, вы едете со мной. Сможете навестить своих друзей-профессов[53] и провести два часа в душеспасительных беседах.

Ехать вечером в Палермо без явной причины, да еще в такое неспокойное время, – просто безумие (если, конечно, речь не идет о каких-то любовных делишках), а брать себе в попутчики домашнего священника – это уж форменное самодурство! Так, во всяком случае, расценил выходку князя падре Пирроне, но обиду сдержал.