Леопард. Новеллы

Список возможных проявлений ярости Винченцино, даже после того, как отец-иезуит его тщательнейшим образом отредактировал, оставался неудобочитаемым для несчастной Сарины, которая расплакалась в третий раз; однако всхлипывания мало-помалу становились все реже и вскоре совсем прекратились. Женщина встала.

– Да свершится воля Господня! Уладь это дело, а то жить не хочется. Такая красивая роща! Каждое дерево полито по́том нашего отца.

На глаза сестры снова навернулись слезы, но падре Пирроне их не видел: он уже ушел.

Отслужив мессу и выпив предложенную приходским священником чашку кофе, иезуит сразу отправился к дяде Тури. Он никогда у него не был, но знал, что дядя живет в самой верхней части Сан-Коно, рядом с кузницей мастро Чикку. Он быстро нашел дядину лачугу. Она оказалась без окон, и дверь была открыта, чтобы пропускать немного солнца. С порога, где он остановился, были видны в полумраке сваленные кучей вьючные седла для мулов, переметные сумы, мешки: дон Тури зарабатывал на хлеб тем, что был погонщиком мулов; в последнее время ему стал помогать сын.

– Дорацио! – крикнул падре Пирроне: этой сокращенной формой Deo gratias (agamus)[116] священнослужители пользовались, прося разрешения войти.

– Кто там? – отозвался старческий голос, и сидевший в глубине комнаты человек поднялся и направился к двери.

– Я падре Саверио Пирроне, ваш племянник. Если позволите, хотел бы с вами поговорить.

Приход иезуита не вызвал большого удивления: уже по меньшей мере два месяца здесь ждали если не его самого, то его посланца. Дядя Тури оказался крепким стариком с прямой осанкой; задубелое от зноя и града лицо прорыли зловещие борозды, какими удары судьбы отмечают лица людей недобрых.

– Входи, – сказал он хмуро, пропуская его и делая вид, будто хочет поцеловать ему руку.

Падре Пирроне присел на большое деревянное седло. В доме царила крайняя бедность: в углу копошились две куры, и все здесь пропахло пометом, мокрой одеждой и злой нищетой.

– Дядя, мы не виделись много лет, но я в этом не виноват: как вы знаете, я не живу в Сан-Коно. А вы, живя здесь, никогда не бываете в доме моей матери, вашей невестки. Поверьте, нас это очень огорчает.

– Ноги моей в этом доме не будет! Меня тошнит, даже когда я мимо прохожу. Тури Пирроне, если его обидели, и через двадцать лет обиду помнит.

– Я вас понимаю. Разумеется, понимаю. Но сегодня я взял на себя роль голубя из Ноева ковчега и принес весть, что потоп кончился. Я очень рад нашей встрече и вчера был счастлив узнать дома, что ваш сын Сантино обручился с моей племянницей Анджелиной. Все говорят, что они хорошая пара, и их союз положит конец долгому раздору между нашими семьями, который, не скрою от вас, всегда меня огорчал.

Лицо Тури выразило удивление, чересчур очевидное, чтобы не быть притворным.

– Падре, ежели бы не ваше святое платье, я бы сказал вам, что вы врете. Кто знает, что вам наболтали ваши бабы? Сантино ни разу в жизни не разговаривал с Анджелиной: такой уважительный сын, как он, не пойдет против воли отца.

Иезуит восхищался самообладанием старика, невозмутимостью, с какой тот лгал.

– Выходит, меня ввели в заблуждение. Представляете, дядя? Мне сказали, что вы уже договорились о приданом и сегодня придете с сыном вроде как на смотрины. Ох уж эти женщины – сочиняют от нечего делать всякую несуразицу! Но даже если они что-то присочинили, так исключительно из добрых побуждений. Ну, я пошел. Первое, что я сделаю дома, – отругаю сестру. Надеюсь, дядя, вы меня простите. Рад был найти вас в добром здравии.

На лице дона Тури появились признаки жадного интереса.

– Постойте, падре. Хоть еще немного посмешите старика байками ваших женщин. О каком таком приданом болтали эти сплетницы?

– Понятия не имею! Если я не ослышался, разговор был про половину Киббаро. Они души не чают в Анджелине, и, по их словам, нет такой жертвы, которую они не принесли бы ради мира в семье.

Дону Тури расхотелось смеяться.

– Сантино! – вскочив, позвал он зычным голосом, каким понукал упирающихся мулов. Никто не откликнулся, и он заорал громче: – Сантино!.. Куда ты запропастился, бога мать?..

Заметив, как вздрогнул падре Пирроне, он с неожиданной готовностью прикрыл рот рукой.

Сантино занимался во дворе мулами. Вид у него, когда он вошел, был испуганный, в руке он держал скребницу. Красивый двадцатидвухлетний юноша, он был высоким и сухощавым, как отец, – только взгляд еще не успел сделаться жестким. Вчера он видел иезуита на улице и сейчас сразу его узнал.

– Познакомься, Сантино. Это твой двоюродный брат падре Саверио Пирроне. Благодари Бога, что он сейчас здесь, не то бы я тебе уши оторвал. Что это за шуры-муры, про которые я, твой отец, ничего не знаю? Сыновья рождаются для отцов, а не для того, чтобы за юбками бегать.

Юноша выглядел растерянным, стыдясь, скорее всего, не сыновнего ослушания, а сговора с отцом, и не знал, что сказать; в поисках выхода из неловкого положения он опустил скребницу на пол и подошел поцеловать руку священнику. Падре Пирроне улыбнулся, обнажив зубы, и благословил непутевого родственника: