Леопард. Новеллы

Утром, всего несколько часов назад, он возвратился из Неаполя, куда ездил на консультацию к профессору Семмоле. Это путешествие в сопровождении сорокалетней дочери Кончетты и внука Фабрициетто было долгим и мрачным, как похоронная церемония. Портовая сутолока в Палермо при отплытии и потом в Неаполе, спертый воздух в каюте, безумный галдящий город довели его до бешенства, до того жалкого старческого бешенства, которое отнимает у человека последние силы и выводит из терпения окружающих, у которых еще вся жизнь впереди. Обратно он захотел вернуться поездом. Врач пытался возражать против неожиданного решения, но он настоял на своем: даже остатка былой твердости ему хватило, чтобы тот сдался. В результате пришлось тридцать шесть часов провести в раскаленном купе, задыхаясь от дыма в туннелях, повторявшихся, как навязчивые сны, слепнуть от солнца на открытых местах, неприглядных и грустных, как сама действительность, и, испытывая унижение, прибегать к помощи испуганного внука по сугубо интимным надобностям. Поезд шел мимо угрюмых гор, малярийных болот; и эти безжизненные виды Калабрии и Базиликаты казались ему дикими, хотя на самом деле они ничем не отличались от сицилийских. Железная дорога еще не была закончена: не доходя до Реджо, она сворачивала к Метапонто, и пейзажи за окном на этом последнем отрезке пути, сохранившие, точно в насмешку, волнующие героические названия Кротоне и Сибари[127], производили впечатление лунных. В Мессине, после лживой улыбки пролива, сразу же, словно уличая его в обмане, – выжженные Пелоританские холмы. Еще один крюк, нудный и утомительный, как затянувшаяся бюрократическая процедура, затем спуск к Катании, снова подъем, к Кастроджованни, который паровоз, взбиравшийся на эти древние склоны из последних сил, казалось, уже не одолеет, и, наконец, последний спуск, к Палермо. На перроне – близкие в улыбающихся по случаю его благополучного возвращения масках. Эти улыбки встречающих, слишком бодрые и веселые, чтобы быть искренними, открыли ему глаза на истинное положение вещей, хотя профессор Семмола во время консультации постарался обнадежить его ни к чему не обязывающими успокоительными словами. И когда он, сойдя с поезда, обнимал одетую в траур сноху, принужденно улыбающихся детей, Танкреди, не сумевшего скрыть своей обеспокоенности, и Анджелику, в плотно обтягивающем ее зрелые формы шелковом платье, – именно тогда он услышал грохот водопада.

Должно быть, он потерял сознание, потому что не помнил, как очутился в карете. Придя в себя, он обнаружил, что лежит в неудобной позе с затекшими ногами на сиденье и рядом с ним только Танкреди. Карета еще не тронулась, до его слуха доносились голоса близких: «Ничего страшного», «Поездка была слишком долгой», «В такую жару любой сознание потеряет», «Он очень устанет, если везти его на виллу». Теперь сознание его полностью прояснилось, и он обратил внимание на то, что Кончетта и Франческо Паоло озабоченно о чем-то разговаривают, что Танкреди, как всегда, элегантен в своем костюме в серо-коричневую клетку и коричневом котелке и что обычно насмешливая улыбка племянника омрачена заботливой грустью. «Он любит меня и знает, что я обречен, – подумал дон Фабрицио с радостью и грустью одновременно, – вот почему его всегдашняя ирония уступила место нежности». Карета тронулась и свернула направо.

– А куда мы едем, Танкреди? – Звук собственного голоса удивил его, он показался ему эхом грохочущего водопада.

– Мы едем в «Тринакрию», дядище. Ты устал, тебе надо отдохнуть. Сегодня переночуешь в гостинице, а домой завтра поедешь. Надеюсь, ты не против?

– Тогда лучше поехать в наш дом на море, он ведь еще ближе.

Впрочем, он и сам знал, что это невозможно: дом не был жилым, там даже кроватей не было, туда наведывались от случая к случаю, чтобы пообедать на открытом воздухе и полюбоваться морем.

– В гостинице тебе предоставят все удобства, там гораздо лучше, дядя.

С ним обращались как с младенцем. Впрочем, он и был уже беспомощным младенцем.

Первым из предоставленных удобств оказался врач: его, вероятно, вызвали, когда он потерял сознание. Только это был не улыбающийся доктор Катальотти, в неизменном белом галстуке и очках в дорогой золотой оправе, пользовавший его обычно, а черт-те кто, лекарь из бедных кварталов, беспомощный свидетель тысяч агоний своих неимущих пациентов. В изношенном до дыр рединготе, с изможденным, покрытым седой щетиной лицом, он производил впечатление разочарованного и плохо питающегося интеллигента. Когда он достал из кармашка часы без цепочки, дон Фабрицио заметил на их корпусе зеленоватые разводы в тех местах, где слезла фальшивая позолота. Похоже было, что и из него вытекала жизнь, как незаметно, капля за каплей, вытекает оливковое масло из старого прохудившегося бурдюка. Врач проверил пульс, выписал камфарные капли, обнажил кариозные зубы в улыбке, которая, вместо того чтобы успокоить, расстроила его окончательно, и тихо удалился.