Лепестки на ветру

Крис старался как можно больше времени проводить с доктором, который помогал ему подготовиться в специальный медицинский колледж, он хотел поступить туда на средний семестр. Самой сложной нашей проблемой была Кэрри. Она умела читать и писать, но уж очень она была маленькой! Как она приспособится к обычной городской школе, где дети отнюдь не всегда и не ко всем добры?

— Я предполагаю отдать Кэрри в частную школу, — объяснил нам доктор. — Очень хорошая школа для девочек с великолепным обслуживающим персоналом. Поскольку я состою в попечительском совете, я надеюсь, что Кэрри будет уделяться особое внимание, и она не подвергнется никаким стрессам, — он многозначительно посмотрел на меня.

Больше всего я боялась, что над Кэрри станут смеяться, и она будет стыдиться своей непомерно большой головы и недоразвитого тела. Когда-то Кэрри была очень хорошо сложена, ее тельце было совершенным. Во всем виноваты эти потерянные годы, когда нам было отказано в солнечном свете — из-за них она осталась такой маленькой. Это так, и никто не разубедит меня в этом!

Я смертельно боялась, что мама вдруг появится в суде в тот день, когда ей было назначено слушание дела. И в то же время почти не сомневалась, что она не приедет. Приехать — это значит для нее потерять слишком много, не выиграв ничего. Что мы такое для нее — просто обуза! И еще угроза угодить в тюрьму, по обвинению в убийстве…

Мы очень тихо сидели с Полом, одетые во все лучшее для появления в суде, и ждали, ждали, ждали… Я трепетала, как натянутая струна, боясь, что в любой момент могу сорваться и закричать. Она так и не появилась, значит мы для нее ничего не значим. Судья смотрел на нас с такой жалостью, что я страшно на нее разозлилась и тоже стала жалеть себя и всех нас. О, будь она проклята! Она дала нам жизнь, она клялась, что любит нашего отца! Так как же она могла поступить так с его детьми и со своими? Что же она за мать? Мне не нужно было жалости судьи или Пола, я держала голову высоко и закусила губу, чтобы не плакать. Рядом сидел Крис с совершенно непроницаемым лицом, но я-то знала, что на самом деле его сердце обливается кровью, как и мое. Кэрри свернулась в клубо-чек у доктора на коленях, он гладил ее по голове и время от времени что-то шептал ей на ухо. Я думаю, что-нибудь такое:

— Не обращай внимания, все в порядке. Я буду тебе за папу, а Хенни — за маму. И пока я жив, у тебя будет все, что ты захочешь…

В ту ночь я плакала, и моя подушка была мокра от слез. Я плакала по маме, которую так любила, что больно было вспоминать то время, когда лапа был еще жив, и мы все жили счастливо. Я плакала по всему хорошему, что она делала для нас тогда, и горше всего я плакала по той любви, что она так щедро нам дарила — тогда. Еще я плакала по Кори, словно он был мой собственный ребенок. Тут-то я и перестала плакать и обратилась к горьким, тяжелым мыслям о мести. Чтобы уязвить кого-то, нужно сначала влезть в его шкуру. Что для нее хуже всего? Она не хотела думать о нас. Она старалась забыть, что мы существуем. Ну так забыть ей не удастся! Прямо на это Рождество я пошлю ей открытку и подпишу: «От четырех фарфоровых куколок, не нужных тебе», или лучше: «Три живые фарфоровые куколки, не нужные тебе, и одна мертвая, которых ты бросила навсегда». Я представила себе, как она посмотрит на открытку и подумает: «Я только сделала то, что должна была».

Мы опустили щит, сбросили броню и позволили себе опять быть обидчивыми и легкоранимыми. Нам вернули веру и надежду, веру в себя, в то, что мы пришли, упали с неба, как дар небес, и сделали кого-то счастливым.

Сказки иногда сбываются. Мы жили словно в сказке.

Злая королева исчезла из нашей жизни, и в один прекрасный день Белоснежке настало время царствовать. Не одна она отведала отравленного красного яблочка. В каждой сказке обязательно есть дракон, которого нужно убить, ведьма, которую нужно победить, и множество препятствий, которые нужно преодолеть. Я старалась заглянуть в будущее и угадать, кто будет драконом, и что это за множество препятствий. Но я всегда отлично знала, кто ведьма. И это самое печальное.

Я встала и вышла на верхнюю веранду посмотреть на луну. У перил, тоже глядя на луну, стоял Крис. По его сгорбленным плечам (обычно они были гордо развернуты) я поняла, что он совершенно опустошен, так же, как и я. Я встала на цыпочки, чтобы напугать его, но он услышал, повернулся и раскрыл объятия. Я бездумно шагнула к нему и сомкнула руки у него на шее. На нем был теплый халат, подаренный мамой на прошлое Рождество, он был уже мал. Я положу ему под елочку новый, с его монограммой — КФШ, потому что он не хотел больше называться Фоксвортом, а хотел Шеффилдом.

Его голубые глаза заглянули в мои. Наши глаза так похожи. Я любила его, как лучшую часть себя самой, светлую и счастливую часть.

— Кэти, — прошептал он, и его глаза подозрительно блестели. — Если ты хочешь поплакать, давай, я пойму. Поплачь и за меня тоже. Я надеялся… я молился, чтобы мама приехала и дала какое-нибудь приемлемое объяснение тому, что она с нами делала.