Лепрозорий (СИ)

— Ты, наверное, ненавидишь меня за это, — протянула она, облизнув пальцы. — Я ущемила твое мужское самолюбие, угробила возлюбленную и вынудила стать снова человеком, — она избегала его взгляда, ей было слишком неловко. Да,он чертовски раздражал, но имел всякое право.

— Напротив. Ты теперь не дашь мне сбежать от кошки, не дашь мне притворяться зверем, когда она очнется, не позволишь мне струсить, — и он грустно улыбнулся, крепко сжав едва теплую кошкину ладонь с блестящим черным кольцом, болтавшимся на пальце. — Она — единственное, что мне по-настоящему дорого. Потому мне и страшно. Ничего не боюсь, кроме как тяжелого взгляда ее лиловых глаз. Ей есть, за что меня ненавидеть. И я боюсь, что она не простит меня. Никогда не простит.

#35. Нет ничего пагубнее женщины

Прошел почти месяц со смерти Инпу, но кошка так и не проснулась. Ева говорила, что та идет на поправку, но Люция не верила. Молчаливо переворачивала кошку, дабы избежать пролежней, ухаживала за телом и поила молозивом или, если не так повезет — молоком, что приносил Хайме. Больше никто ничего от нее и не требовал. Хайме, постарев прямо на глазах, только и делал, что охотился и метался по деревням в поисках питья для кошки, еды к мясу и соли. Практически все запасы лекарства от лепры подходили к концу. С такой дозировкой его оставалось еще на месяц, если пить вдвоем с Евой. Коту-то было все равно, ни миллиметр его гибкого тела не съедала болезнь. Ева стирала вещи и готовила на троих, ее увлекла идея супов, каш и даже каких-то отваров. И все всегда молчали. Это сводило с ума, но даже изменить ничего не представлялось возможным.

По утрам были перевязки и завтрак, после которого они снова отправлялись в путь. На новом месте Хайме охотился, а Ева находила себе тихое занятие. Паучонок больше не прыгала, напевая песенки, и не пыталась говорить. Даже перестала плести паутину и смотреть в будущее. Она ждала, что все изменится, но окружающий мир раскачивался на острие иглы, томительно приближая их к тому, что не поддавалось Евиному пониманию.

Люция раздумывала, что станет делать, когда доберется до ангельского града. Башни императорского дворца уже угадывались на горизонте, и не было никаких сомнений, что придется выбирать. Что, если кошка так и не проснется? Как найти без нее райский сад? И стоит ли его искать? Стоит ли вообще вся эта игра свеч?

— Я там видела озеро, воды наберу, — отвлекла ее от раздумий Ева, забирая с собой котелок и пару фляг. — И искупнусь.

Люция кивнула, отпуская Еву одну, охрана ей была уже не нужна. Паучонок тренировалась на деревьях, наловчившись метать кошкины иглы, ей можно было позволить уйти и в деревню, не боясь. А ледяные реки и озера она полюбила безумно, всплеск адреналина раз в несколько дней не давал упасть духом.

«Ты слишком быстро взрослеешь, таракань», — усмехнулась Люция, укладывая кошку на подстилку из соломы, еловые леса давным-давно кончились, и приходилось довольствоваться заменой от Хайме.

И если паучонок держалась на загадочных видения, отказываясь их рассказывать кому бы то ни было, кроме спящей Химари, то Люция чувствовала себя разбитой. Она смотрела на кошкино худое лицо, белое, как снег под ногами, и не могла отделаться от чувства вины. Водила пальцем по черным капелькам-бровям, гладила бархатные впалые щеки, расчесывала волосы, пряча в жидкую косичку темные, лиловые, седые пряди. Если бы кот не отрезал кошкину косу почти по плечи, волос было бы еще меньше. Люция тоскливо вспоминала выбеленное лицо Химари, смотревшееся куда более здоровым; черные полосы туши, делавшие ее глаза по-кошачьи огромными и красивыми; алые губы, скрывающие клыки. Кошка, такая необычная и непонятная, скрытная и упрямая, теперь лежала фарфоровой куклой на коленях Люции. Растрепанная, слабая, с потрескавшимися губами, посеревшей кожей. Израненная и измученная. Молчаливая. Ева часто проверяла, дышит ли она вообще. Никто не мог объяснить, что происходит с кошкой. Она жила, но как будто совсем не здесь.