Лермонтов

И вот предсказание сбылось! Тело его было предано земле без молитв: «Погребение пето не было». Да и место первоначального захоронения, как и место рокового поединка, осталось безвестным. При перенесении праха поэта в Тарханы могилу разрыли. А могильный камень, простой и узкий, положили рядом. Разрытая могила посреди ухоженного кладбища производила гнетущее впечатление, к тому же разнесся слух, что кто-то из почитателей поэта собирался похитить надгробие. Городское начальство приказало зарыть камень.

В начале XX века, когда специальная комиссия прибыла в Пятигорск для установления точного места первоначального погребения поэта, никого из старожилов уже не было в живых. Никто не мог показать место, где зарыли беспризорный камень…

Все это, согласитесь, так странно, что прозой эту непостижную уму странность не выразить. Двадцать пять лет назад для биографии Лермонтова – «С подорожной по казенной надобности», от которой в нынешнем повествовании не осталось и трети, – оглянувшись на Евдокию Петровну Ростопчину, на магнетические ее предчувствия и фантазии, я написала такой полуфинал:

Быть умнее своих стихов,
Быть печальней своих острот,
Мальчик, он еще все растет
Из курточек и дневников.

А тот, фаталист и бретер,
Глядит как из ложи в костер,
И льва по когтям узнает
И мальчику фору дает:

«Львенок, спеши расти,
Отмерено время в длину:
Двадцать – до тридцати
Нам с тобой не дотянуть.

Как, видишь, я дядьки нежней,
Вот перья, а вот свеча,
Вот перстень с печаткой твоей
И темный кусок сургуча.

На все будет воля твоя,
А я, как всегда, ни при чем».
У свечки оплыли края,
Рассвет остановлен дождем.

А в доме натоплено так,
Как будто в доме больной,
Как будто его на руках
Баюкают за стеной.

Горячка гудит в трубе
И плавится на изразцах,
В широком и мощном лбе,
На детских и слабых губах.

А тот – двойник не двойник —
Ученым глядит врачом:
Тяжелый старинный парик,
Обшлаг в шитье золотом.

Он сменит обличье не раз
До той последней игры,
В ладони твои, Кавказ,
Черные бросит шары.

И протрубив сигнал,
Прикажет отдать салют:
Ударив в чеченский кинжал,
Три молнии в землю войдут.

Написать написала, но из верстки, дабы не дразнить цензора, все-таки вынула. И, кажется, сделала это напрасно…

Шесть новелл вместо одного эпилога

* * *

Наталья Алексеевна Столыпина, вынув из дорожного кожаного сундучка сшитое к московским свадебным торжествам платье, кликнула камердинера и дала ему два поручения – оба срочные. Отменить заказанное в дилижансе место и тайно, так, чтобы сестра не проведала, на лихаче, не скупясь, привезть Марию Акимовну.

До вечера совещались тетка с племянницей, не зная, как объявить Елизавете Алексеевне кончину Мишину.

«Она сама догадалась, и кровь ей прежде пустили».

Ногам, однако, не помогло: отнялись ноги.

Обманутая покорностью, с какою сестрица приняла известие, Наталья попробовала было разговорить Лизу, по себе помнила: горю исход нужен, нельзя его в сердце молчком держать, и даже фразу, случаю приличную, приготовила – ту, что от Прасковьи Ахвердовой слышала, на могиле Грибоедова вдовой его высеченную: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русских». Но Лиза так глянула…

«Никогда не произносит она имени Мишеля, и никто не решается в ее присутствии произнести имя какого бы то ни было поэта».

Даже прошение на государево имя о всемилостивейшем соизволении на перевоз тела внука из Пятигорска в Тарханы от ее имени Афанасий писал. Арсеньева только руку, не читая, приложила, волю свою удостоверив.

* * *