Лермонтов

Это мнение еще больше укрепилось после появления следующего стихотворения Лермонтова — первого его произведения, им самим отданного в печать.[4] В мае того же 1837 года во второй книге осиротевшего журнала Пушкина «Современник» появилось «Бородино».

Четверть века прошло со времени великой битвы. Лермонтов поведал о ней словами скупого, бесхитростного солдатского рассказа. То был первый в русской литературе реалистический образ русского солдата, воспитанного в доблестной и суровой школе Суворова и Кутузова.

Поэт показал своего героя в ответственнейший момент исторического дела, когда руками солдата, на его крови создается будущее народа и утверждается историческое бытие его родины — России.

Лермонтовский бородинский боец полон сознания этой своей ответственности перед родиной. Он ее любит и готов отдать за нее жизнь; ему тяжко вынужденное, мучительное отступление.

Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
                  Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
                  О русские штыки?»

Лермонтов выбрал в рассказчики «Бородина» солдата-артиллериста, представителя того рода оружия, которое имело такое огромное значение в Бородинском сражении.

Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
                  Постой-ка, брат мусью:
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
                  За родину свою!

Рассказчик «Бородина» меньше всего озабочен тем, чтобы показать себя, свою роль в бою. Он рассказывает как бы от лица всех участников Бородинской битвы, несших ее великий труд и вместе же разделяющих ее славу: «наш рукопашный бой», «наш редут», «постоим мы головою за родину свою», «считать мы стали раны». В этом солдатском повествовании лично «мое» тонет в «нашем», в народном.

Лермонтов здесь глубоко проникает в коллективную психологию народа-героя.

И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва; ль за нами?
Умремте ж под Москвой,

          Как наши братья умирали!»
          — И умереть мы обещали,
          И клятву верности сдержали
          Мы в Бородинский бой.

Бессмертна эта клятва русского народа, сказанная от его имени его поэтом!

…не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»

Не зазвучали ли наново эти слова в те грозные, суровые дни, когда снова чужеземные орды, гитлеровские орды, рвались к сердцу пашей земли, к Москве? К 1837 году, прочтя «Бородино», русский читатель убедился: да, у Пушкина действительно есть преемник— поэт, обладающий не только исключительным дарованием, но поэт народный, в лучшем и высшем смысле этого слова.

Год спустя — в 1838 году — в стихотворении «Поэт» Лермонтов с тоской напоминал об истинном назначении поэта, утраченном в «век изнеженный»:

Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Твой стих, как божий дух, носился над
                                                                  толпой
И, отзыв мыслей благородных.
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных,

В «Смерти поэта» и «Бородине» впервые прозвучал могучий колокол поэзии Лермонтова. Всего четыре года суждено было Лермонтову быть этим народным колоколом скорби и борьбы, но его чистые и светлые звуки находили широкий отзвук в лучших людях его времени и навсегда остались звучать в веках.

2

Ты сам свой высший суд,
Всех строже оценить умеешь ты свой труд —

с этим заветом Пушкин обратился к поэту, как «взыскательному художнику».

Лермонтов последовал завету Пушкина. Все, что он писал, он судил этим строгим судом, не знающим послабления и пощады.

До того как выступить в 1837 году с рукописною «Смертью поэта» и с печатным «Бородином», Лермонтов написал свыше трехсот лирических стихотворений (и среди них — изумительные «Ангел», «Парус», «Нищий», «Два великана»), двадцать четыре поэмы (в их числе — «Ангел смерти», «Измаил-бей», «Боярин Орша», первые редакции «Демона»), пять драматических произведений (одно из них — «Маскарад»), но ни одноиз этих произведений, многие из которых потом были признаны классическими, не отдал он в печать. Следовательно, ни одно из них, по суждению Лермонтова, не могло выдержать того «высшего суда», каким он хотел судить и привык судить с ранних лет свои произведения.