Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

— Ты же понимаешь, о чем я. Божьей милостью Лермонтов — поэт. И его «Бородино» искупает вину за ту выходку, что была по случаю смерти Пушкина.

— Ну, не знаю, не знаю, грех его велик. — Император помедлил. — Впрочем, только чтобы сделать тебе приятное…

— И мне, папа́, — улыбнулась Маша.

— Присоединяюсь, — отозвался Саша.

Николай Павлович поднял брови.

— Да у вас заговор? Стоит ли тратить столько сил и времени на какого-то дрянного мальчишку? Ладно, будь по-вашему, я сегодня добрый. Обещаю перевести его ближе к Петербургу.

Александра Федоровна, чуть присев, с благодарностью наклонила голову.

— Мерси, сир.

— Мерси, мерси, — поклонились дети.

Император поморщился.

— Ну хватит об этом. Слишком много чести.

Через день августейшее семейство отбыло из Тифлиса, направившись по Военно-Грузинской дороге в сторону Владикавказа.

3

Впрочем, приказ о Лермонтове так и не был подписан. А слова к делу не пришьешь. Ни Розен, ни Безобразов не могли отдать распоряжений без специальной бумаги о переводе проштрафившегося корнета. Правда, разговор между ними состоялся, и барон сказал командиру нижегородских драгун:

— Бог даст, пришлют депешу из Петербурга. Государь раз обещал, непременно выполнит. А пока обходись с поэтом поаккуратнее, никаких рискованных заданий, пусть просто живет при полку да пишет свои замечательные вирши. Не обременяй.

Безобразов не обременял. С Лермонтовым они подружились, перешли на «ты», часто составляли компанию и расписывали пульку, после службы болтали на литературные и философские темы. Однажды Сергей Дмитриевич сказал:

— Давеча говорил на почте с Нечволодовым. Очень он обижается, что ты, Миша, игнорируешь их семейство. Приглашение принял, а не едешь.

— Да все как-то недосуг было.

— А теперь досуг. Отправляйся завтра же.

— Завтра я хотел ехать к Чавчавадзе. Пригласили меня особливым письмом: мол, хотят устроить у себя литературный салон с моим участием.

— Ну, тогда, конечно, надо ехать к князю. Но потом — непременно к Нечволодову.

— Хорошо, как скажешь.

Стоял октябрь. Но, в отличие от слов Пушкина про «пышное природы увяданье», увядание Алазанской долины шло неторопливо, неярко. Трава то ли жухла, то ли нет, если смотришь вдаль — лишь отдельные полосы желтеют. Только в небе не было прежней синевы, словно кто-то прежнюю акварельную кобальтовую краску сильно развел водой. Да и солнце выглядело не яростно-рыжим, а прохладно-желтым.

При подъезде к Цинандали появились все еще по-летнему зеленые сады. Лермонтов ехал по аллее, а листва смыкалась над головой, образуя природную галерею, приятный аромат эфирных масел, источаемый листьями, ублажал обоняние. В ушах стояла звонкая тишина. Конь ступал мягко.

Плотные тяжелые листья.

Вроде нет остального мира.

Вечность. Ощущение вечности. И иллюзия, что сам вечен.

Галерея кончилась, и открылся вид на усадьбу: двухэтажный каменный дом, второй этаж выше первого чуть ли не в два раза. Заостренные кверху окна. Балкон-навес с ажурной решеткой. Плоская крыша. Козырек над парадным.

Лермонтов спешился. Подбежавший конюх взял Баламута под уздцы и повел под навес конюшни. Из парадного вышел сам князь — запросто, нарушая светские церемонии, по которым гостя должен был встречать кто-то из прислуги и затем проводить в покои к хозяину.

— Бонжур, батоно Михаил Юрьевич, — мешая в шутку русские, французские и грузинские слова, произнес Александр Гарсеванович, улыбаясь. — Как я рад, что вы здесь! — Он приобнял корнета, трижды прижавшись ухом к уху, но без поцелуя. — Милости прошу в дом. Дамы заждались.

Кроме дам в гостиной был еще Давид Александрович — унтер-офицер уланского полка, некогда учившийся с Лермонтовым в Школе гвардейских прапорщиков, но на год позже; в Петербурге они почти не общались, хоть и были на «ты».

— О, мон дье, Дато! — радостно воскликнул корнет. — Вот так встреча! Ты какими судьбами тут?

— Здравствуй, Маешка. В отпуск приехал на две недели.

— Почему «Маешка»? — удивился отец семейства.

Михаил фыркнул.

— Старая история. С легкой руки друзей-однокашников. Знаете героя известного романа Рикера — monsieur Mayeux? Остроумного, но коварного? В честь него и прозвали.

— Но ведь он был горбун? — заметила Екатерина.

— Что с того? Я ведь тоже не Аполлон. Привык: Мае, Маешка… Мишка — Маешка. Не обидно вовсе.

В разговор вступила старшая сестра — Нина.

— Нет. Давид если хочет, может называть вас по-прежнему, нам же такое прозвище режет слух.

— Можно просто Мишель. Или Мишико — по-грузински. Не люблю политесов, знаете.

— Хорошо. Мишель, с вашего согласия. А меня — Нино́, пожалуйста.

— А меня — Като́.

— Что ж, договорились.

Дверь открылась, и грузинка-нянька ввела девочку лет четырех. Она была вся в кудряшках, с поразительно умными черными глазами.

Княгиня Саломея представила:

— Это наша младшенькая — Софико. Мы с Александром Гарсевановичем уж не чаяли, что на старости лет Бог подарит нам еще одно счастье.

— Ах, какие ваши годы, мамб, — мягко попеняла Нина. — Папа́ чуть за пятьдесят, а вы на десять лет младше.

Князь сказал: