Лермонтов и христианство

VIII. И. С. Тургенев оставил в своих воспоминаниях живое и очень психологически ёмкое описание поэта, которое, в «демонической» своей части всё же отвечало представлению о Лермонтове его современников:

«Лермонтова я видел всего два раза: в доме одной знатной петербургской дамы, княгини Ш-ой, и несколько дней спустя на маскараде в Благородном собрании под новый 1840 год. У княгини Ш-ой я, весьма редкий, непривычный посетитель светских вечеров, лишь издали, из уголка, куда я забился, наблюдал за быстро вошедшим в славу поэтом. Он поместился на низком табурете перед диваном, на котором, одетая в черное платье, сидела одна из тогдашних столичных красавиц – белокурая графиня М. П. – рано погибшее, действительно прелестное создание. На Лермонтове был мундир лейб-гвардии гусарского полка; он не снял ни сабли, ни перчаток – и, сгорбившись и насупившись, угрюмо посматривал на графиню. Она мало с ним разговаривала и чаще обращалась к сидевшему рядом с ним графу Ш-у, тоже гусару. В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовался с выражением почти детских, нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах, возбуждала ощущение неприятное: но присущую мощь тотчас сознавал всякий. Известно, что он до некоторой степени изобразил самого себя в Печорине. Слова: «Глаза его не смеялись, когда он смеялся» и т. д., действительно применялись к нему. Помнится, граф Ш. и его собеседница внезапно засмеялись чему-то и смеялись долго; Лермонтов также засмеялся, но в то же время с каким-то обидным удивлением оглядывал их обоих. Несмотря на это, мне все-таки казалось, что и графа Ш. он любил как товарища, и к графине питал чувство дружелюбное. Не было сомнения, что он, следуя тогдашней моде, напустил на себя известного рода байроновский жанр, с примесью других, еще худших капризов и чудачеств. И дорого же он поплатился за них! Внутренне Лермонтов, вероятно, скучал глубоко, он задыхался в тесной сфере, куда его втолкнула судьба.

На бале Дворянского собрания в доме В. В. Энгельгардта на Невском проспекте Лермонтову не давали покоя, беспрестанно приставали к нему, брали его за руки; одна маска сменяла другую, а он почти не сходил с места и молча слушал их писк, поочерёдно обращая на них свои сумрачные глаза. Мне тогда же почудилось, что я уловил на лице его прекрасное выражение поэтического творчества. Быть может, ему приходили в голову те стихи:

Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
Давно бестрепетные руки …

и т. д.».

IX. Ясно, что распад империи произошёл по причинам, не зависящим от латинского языка. Вместе с тем, язык наиболее точно соответствует изменениям бытия народа в жизни государства, в данном случае Римской империи. В период становления мощной государственности и величия Рима народ-воин формировал язык, “par excellence” (по преимуществу) соответствующий именно этим качествам, наиболее точным выражением чего стал латинский язык. В подтверждение этой концепции привожу анализ филолога и знатока античности проф. Лосева.

Исследуя древнеримскую эстетику, Лосев ссылается на знатока античности Оскара Вейзе: «Вейзе правильно намечает основной характер римского национального духа, приводя слова Муция Сцеволы у Ливия: (II 12, 10): «И делать и претерпевать сильное (facere et patifortia) – свойственно римлянам». «Основные черты римского характера составляют – величавая важность, упорное терпение и настойчивость, твёрдое, непреклонное мужество…».[22] И далее: «Цезарь, по мнению Квинтилиана, «говорил с тем же настроением, с каким воевал». Это и в самом деле был очень энергичный, решительный, мужественный и достойный язык». Утверждая, и «в синтаксисе латинский язык поражает энергией и логической последовательностью», Лосев вновь цитирует О. Вейзе: «Важно и чинно, сильно и мощно, как римский легионер, следуют периоды один за другим; весь их колорит напоминает загорелое лицо римского воина, их величественное речение – его гордую и властную осанку; оба они – язык и воин – победоносно выступили из своего отечества и победили мир».[23] Сам Лосев, говоря о связи характера народа и его языка, не менее убедителен: «… римское мышление во всей античности отличали мощность, строгость и суровость, неопровержимость и торжественность».[24]