Лермонтов и христианство

Без Бога – сохранило свой смысл и при соединении предлога – безбожный, без веры – безверный, без души – бездушный, без нравственности – безнравственный, без жалости – безжалостный, без завета – беззаветный, без отрады – безотрадный, без закона – беззаконный, без защиты – беззащитный, без утехи – безутешный, без матери – безматерний, без беды – безбедный, без идеала – безыдеальный, без страха – бесстрашный, без тела – бестелесный, без субъекта – бессубъектный, без трепета – бестрепетный, без характера – бесхарактерный, без цели – бесцельный, без компромисса – бескомпромиссный, без конца – бесконечный, без корысти – бескорыстный, без памяти – беспамятный, без попа – беспоповный (тут надо подумать ☺), без призора – беспризорный (тоже не случайно), без смерти – бессмертный, без шума – бесшумный (это – когда как), без хитрости – бесхитростный, без мата – безматерный (это явно по недосмотру – приставка «бес» была бы здесь более уместной), без хвоста – бесхвостый (это понятно).

На этом можно остановиться, поскольку принципы изменений ясны.

V. Положение дел в России подтверждает, в частности, реакция на повесть беллетриста Б. М. Маркевича «Две маски», опубликованной в 1874 г. в журнале «Русский вестник». В ней Маркевич «мимоходом» уделил внимание Лермонтову: «Лермонтов – скажу мимоходом – был, прежде всего, представителем тогдашнего поколения гвардейской молодежи».

Эти, сами по себе пустые, строки вызвали важную для исследователей негодующую реакцию со стороны доживающих свой век современников поэта. В газете «Голос» появилась заметка кн. А. И. Васильчикова под заглавием «Несколько слов в оправдание Лермонтова от нареканий г. Маркевича», прояснившая некоторые аспекты взаимоотношений поэта и общества.

«Пустота окружающей его <Лермонтова> светской среды, эта ничтожность людей, с которыми ему пришлось жить и знаться», была, по словам Васильчикова, причиной того, что Лермонтов «печально глядел на толпу этой угрюмой молодежи, которая действительно прошла бесследно, как и предсказывал поэт, и ныне, достигнув зрелого возраста, дала отечеству так мало полезных деятелей; ему «некому было руку подать в минуту душевной невзгоды», и когда в невольных странствованиях и ссылках удавалось ему встречать людей другого закала, вроде Одоевского, он изливал свою современную грусть в души людей другого поколения, других времен. С ними он действительно мгновенно сходился, их глубоко уважал, и один из них, еще ныне живущий, М. А. Назимов, мог бы засвидетельствовать, с каким потрясающим юмором он описывал ему, выходцу из Сибири, ничтожество того поколения, к коему принадлежал».

М. А. Назимов не замедлил включиться в полемику: «В сарказмах его <Лермонтова> слышалась скорбь души, возмущенной пошлостью современной ему великосветской жизни и страхом неизбежного влияния этой пошлости на прочие слои общества. Это чувство души его отразилось на многих его стихотворениях, которые останутся живыми памятниками приниженности нравственного уровня той эпохи». О том же свидетельствовал в «Былом и думах» и А. Герцен: «Как молод я ни был, но я помню, как наглядно высшее общество пало и стало грязнее, раболепнее с воцарением Николая…».

В книге «С того берега» А. Герцен в своём «Эпилоге» подтверждает печальное видение эпохи М. Лермонтовым:

«Меня просто ужасает современный человек. Какая бесчувственность и ограниченность, какое отсутствие страсти, негодования, какая слабость мысли, как скоро стынет в нем порыв, как рано изношено в нем увлеченье, энергия, вера в собственное дело! – И где? чем? когда эти люди истратили свою жизнь, когда они успели потерять силы? Они растлились в школе, где их одурачили; они истаскались в пивных лавках, в студенческой одичалости; они ослабли от маленького, грязного разврата; родившиеся, выращенные в больничном воздухе, они мало принесли сил и завяли потом, прежде, нежели расцвели; они истощились не страстями, а страстными мечтами. И тут, как всегда, литераторы, идеалисты, теоретики, они мыслью постигли разврат, они прочитали страсть. Право, иной раз становится досадно, что человек не может перечислиться в другой род зверей, – разумеется, быть ослом, лягушкой, собакой приятнее, честнее и благороднее, нежели человеком XIX века.