Лермонтов. Исследования и находки

— Оставь свои шутки, или — я заставлю тебя молчать — были слова его, когда они возвращались домой. — Готовность всегда и на все — был ответ Лермонтова, и через час-два новые враги стояли уже на склоне Машука с пистолетами в руках.

Первый выстрел принадлежал Лермонтову, как вызванному; но он опустил пистолет и сказал противнику: „рука моя не поднимается, стреляй ты, если хочешь“…

Ожесточение не понимает великодушия: курок взведен, паф, и пал поэт бездыханен.

Секунданты не хотели или не сумели затушить вражды (кн. Вас-в и кон. — гв. оф. Гл-в);[964] но как бы то ни было, а Лермонтова уж нет, и новый, глубокий траур накинут на литературу русскую, если не европейскую.

В продолжение двух дней теснились усердные поклонники в комнате, где стоял гроб.

17-го числа, на закате солнца, совершено погребение. Офицеры несли прах любимого ими товарища до могилы, а слезы множества сопровождавших выразили потерю общую, незаменимую.

Как недавно, увлеченные живою беседой, мы переносились в студенческие годы; вспоминали прошедшее, разгадывали будущее… Он высказывал мне свои надежды скоро покинуть скучный юг и возвратиться к удовольствиям севера; я не утаил надежд наших — литературных, и прочитал на память одно из лучших его произведений. Черные большие глаза его горели; он, казалось, утешен был моим восторгом и в благодарность продекламировал несколько стихов, которые и теперь еще звучат в памяти моей.

Вот они:

И скучно, и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды;
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят — все лучшие годы!..
Любить?.. но кого же? на время — не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя лишь заглянешь? — там прошлого нет и следа.
И радость, и мука, и все там ничтожно…
Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —
Такая пустая и глупая шутка…

Так провел я в последний раз незабвенные два часа с незабвенным Лермонтовым».

Прежде всего из этой записи можно извлечь некоторые данные о самом Н. Ф. Туровском.

Он знает Лермонтова с университетской скамьи («как недавно, увлеченные живой беседой, мы переносились в студенческие годы; вспоминали прошедшее…»).

В 1841 году они встретились в Пятигорске. Разговор шел о судьбе Лермонтова, о его надежде выйти в отставку («покинуть скучный юг и возвратиться к удовольствиям севера»), о его литературных замыслах, о надеждах читателей. Туровский прочел поэту какое-то из его лучших стихотворений. Лермонтов ответил чтением другого, самый выбор которого кажется символическим: «И скучно, и грустно, и некому руку подать…».

Судя по тексту записи, они встречались и в Петербурге: «Так провел я в последний раз незабвенные два часа…» Значит, были другие — не последние — встречи!

С Лермонтовым разговаривает его почитатель, человек если и не одного круга с ним, то, во всяком случае, соприкасавшийся с поэтом на протяжении целого ряда лет и поэтому лучше многих других ощущающий размеры потери: убит «наш лучший поэт», «глубокий траур накинут на литературу русскую, если не европейскую».

Туровский присутствует на погребении Лермонтова. И, подобно другим очевидцам, пишет, что «усердные поклонники» теснились в комнате, где стоял гроб. Он видит слезы «множества сопровождавших» и рисует нешаблонный портрет, называя поэта «веселым другом друзей», отмечая его увлечение «игрою слов или сатирическою мыслию».

Важные сведения содержатся в той части записи, где речь идет о поведении Лермонтова на месте дуэли. Подобно другим лицам, находившимся в те дни в Пятигорске, Туровский утверждает, что Лермонтов не стрелял и произнес фразу: «рука моя не поднимается, стреляй ты, если хочешь»…

И — важнейшее сообщение, отсутствующее в других письмах и дневниках и поддерживающее выводы современных исследователей: «Секунданты не хотели или не сумели затушить вражды (Кн<язь> Вас<ильчико>в и кон<но->гв<ардейский> оф<ицер> Гл<ебо>в)».

В свете этой записи, сделанной на третий день после убийства и представляющей, таким образом, первый из дошедших до нас откликов на дуэль и смерть Лермонтова, — иначе воспринимаются слова Мартынова, сказанные им незадолго до смерти сыну о том, что «…никаких шагов со стороны секундантов в дуэли его с Лермонтовым к примирению противников сделано не было»[965].