Лермонтов: Один меж небом и землёй

В эпиграфе из О. Барбье: «Какое мне, в конце концов, дело до грубого крика всех этих горланящих шарлатанов, торговцев пафосом, мастеров напыщенности и всех плясунов, танцующих на фразе?» (в дословном переводе с французского) — Лермонтов меняет одно слово: «Какое нам… дело?..», то бишь вводит в стихотворение это самое мы — толпу как судию сокровеннейшей, лирической души поэта.

Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,
          Как язвы, бойся вдохновенья…
Оно — тяжёлый бред души твоей больной
          Иль пленной мысли раздраженье.
В нём признака небес напрасно не ищи:
          То кровь кипит, то сил избыток!
Скорее жизнь свою в заботах истощи,
          Разлей отравленный напиток!

Случится ли тебе в заветный, чудный миг

          Отрыть в душе давно безмолвной
Ещё неведомый и девственный родник,
          Простых и сладких звуков полный, —
Не вслушивайся в них, не предавайся им,
          Набрось на них покров забвенья:
Стихом размеренным и словом ледяным
          Не передашь ты их значенья.

Самое поразительное, вдохновенье этот судия определяет теми же словами («тяжёлый бред души твоей больной»), какими Лермонтов охарактеризовал свою поэму «Демон» в посвящении Варваре Лопухиной (шестая редакция), — и, хотя это посвящение тогда никому не было известно (да и поэт имел привычку заимствовать у самого себя, из рукописей те или иные строки, а то и строфы), это значит только одно: Лермонтов напрямую относил сказанное и к самому себе. Кроме того, он сильно сомневается в способности поэтического слова вполне передать всю силу и глубину выражаемого чувства («стихом размеренным и словом ледяным / Не передашь ты их значенья». — Размеренное не может вместить безмерное, то, что на душе, а ледяное — не выразит, как ни старайся, пламя).

Закрадется ль печаль в тайник души твоей,
          Зайдёт ли страсть с грозой и вьюгой, —
Не выходи тогда на шумный пир людей
          С своею бешеной подругой;
Не унижай себя. Стыдися торговать
          То гневом, то тоской послушной,
И гной душевных ран надменно выставлять
          На диво черни простодушной.

Не то ли самое, только в более гармоническом виде, впоследствии выразил Фёдор Тютчев в «Silentium» («Молчи, скрывайся и таи / И чувства, и мечты свои… Мысль изреченная есть ложь»)?.. Здесь — о печальном уделе поэта, что вечно стремится объять необъятное, воплотить — вполне не воплощаемое, сказать несказанное; здесь — об ограниченности человеческого слова, о его пределах — перед беспредельностью души, чувства и мысли; здесь — о слове перед ликом Слова.

Какое дело нам, страдал ты или нет?
          На что нам знать твои волненья,
Надежды глупые первоначальных лет,
          Рассудка злые сожаленья?
Взгляни: перед тобой играючи идёт
          Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
          Слезы не встретишь неприличной.
А между тем из них едва ли есть один,
          Тяжёлой пыткой не измятый,
До преждевременных добравшийся морщин
          Без преступленья иль утраты!..
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
          С своим напевом заученным,
Как разрумяненный трагический актёр.
          Махающий мечом картонным…

Зрелому Лермонтову кажется постыдным — носиться только с самим собою, со своими печалями и бедами; он с потрясающей, непреходящей остротой ощущает трагедию всех, саму трагичность жизни, и только что не призывает к полному безмолвию; но любой мало-мальски лживый звук уже вызывает в нём непреодолимое отвращение и горечь. — Это — высочайшая требовательность к искусству, предупреждение всем литераторам, и — самому себе.

Из современников поэта лишь Виссарион Белинский почуял силу и глубину этого стихотворения, справедливо включив его в «триумвират» — вместе с «Думой» и «Поэтом». Критик заметил, что в «Не верь себе» Лермонтов указывает тайну истинного вдохновения, «открывая источник ложного».