Лермонтов. Тоска небывалой весны

Юрий Петрович чувствовал шушуканье за своей спиной. Это отравляло ему жизнь. Из-за сплетен, бродивших о нем по Москве уже много лет, он не ходил в Дворянское собрание, не бывал ни на одном увеселительном вечере, – только театр да изредка Офицерский клуб. Теперь же, когда он оказался в финансовом затруднении, сплетен еще прибавилось.

Доносились сплетни и до его сына – московские кумушки не упускали такой возможности. Тяжко все это ложилась на душу подростка, унижало его еще не окрепшего и не умевшего отвечать презрением.

С теплой погодой уроки Зиновьева приобрели для Миши характер прогулок по городу. Увлеченный русской историей, Зиновьев старался привить воспитаннику живой интерес к ней. Знакомил с историческими памятниками и требовал письменные отчеты о полученных впечатлениях. Для будущего поэта, писателя, это была отличная школа.

VII

Летом бабушка с внуком вернулась в Тарханы.

Друзья, взгляните на меня!
Я бледен, худ, потухла радость…

Радость в мученике науки не потухла и бледности не наблюдалась, но явно виделся сочинитель.

Для романтического героя, каким фантазировал себя Миша, он упросил бабушку принять в дом хорошеньких девушек из крепостных. Чаепитие на природе, шутки и смех в девичьем обществе, а когда собирались соседки, то были танцы.

Женщину Лермонтов познал рано, в чем сам признавался. В неоконченном романе «Вадим» он, говоря о Юрии, говорит о себе: «Но вот настал возраст первых страстей, первых желаний… Анютка, простая дворовая девочка, привлекла его внимание; о, сколько ласк, сколько слов, взглядов, вздохов, обещаний – какие детские надежды, какие детские опасения! Как смешны и страшны, как беспечны и как таинственны были эти первые свидания в темном коридоре, в темной беседке, обсаженной густолиственной рябиной, в березовой роще у ручья, в соломенном шалаше полесовщика!.. О как сладки были эти первые, сначала непорочные, чистые и под конец преступные поцелуи; как разгорались глаза Анюты, как трепетали ее едва образовавшиеся перси, когда горячая рука Юрия смело обхватывала неперетянутый стан ее, едва прикрытый посконным клетчатым платьем…»

Поэтический дар Миши рос вместе с ним. Приехав в Чембар, где и прежде бывал, он начал поэму «Черкесы». На заглавном листе пометил: «В Чембаре, за дубом». Вставлял в свое сочинение строки Пушкина, но лишь потому, что они были ему сродни. Из-за плохого владения русским языком, поэма получилась слабая, но есть в ней четыре строки, которые написать мог только настоящий поэт:

О, если б ты, прекрасный день,
Гнал так же горесть, страх, смятенья,
Как гонишь ты ночную тень
И снов обманчивых виденья!

Через много лет философ и литературный критик Василий Розанов скажет о Лермонтове: «Он ничего не похищает, он не Пугачев, пробирающийся к царству, а подлинный порфирородный юноша, которому осталось немного лет до коронования».

Мария Акимовна вместе с детьми и мужем была в отсутствии, и в этот приезд Миша не мог с ней общаться. Только с Капэ общался по-прежнему. Его военные рассказы в воображении Миши связывались с любимым Кавказом.

И все же родная земля оставалась единственной, эта была святая любовь. Здесь не летали орлы над горами, облака не ложились в ущелья, но пинькали ласточки, мягкие травы пестрели цветами и лепетали березы. Две березы над речкой он написал акварелью, и позже не раз еще вспомнит о них.

1 сентября Миша Лермонтов был зачислен в Московский университетский благородный пансион в 4-й класс, показав на экзамене превосходные знания.

Пансион состоял из шести классов, где обучалось до трехсот воспитанников.

Бабушка заплатила за первый семестр 325 рублей и 144 рубля положенные на столовые приборы. Наняла квартиру на Малой Молчановке в доме Чернова, близко от пансиона, чтобы внук после занятий ехал домой (основную массу учащихся отпускали к родным на субботу и воскресение).

В соседстве жили дальние родственники Лопухины: отец, три его дочери и сын. Мать у них умерла. Миша почти каждый день к ним ходил, тесно сойдясь с Алешей Лопухиным. Тринадцатилетняя Варенька, которую только нынешний год привезли из деревни в Москву, тихая, кроткая девочка, с удивлением слушала Лермонтова – совсем еще юного, но уже с серьезными знаниями. У нее была родинка над левой бровью, и в играх ее дразнили: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка!» Она не обижалась. Мог ли подумать Миша, что эта «уродинка» станет его любовью на всю жизнь. Не знала и Варенька, что невысокий мальчик с большой головой, которого в пансионе прозвали лягушкой, будет дороже ей всех на свете.