Лермонтов

С мыслями о Ростопчиной, с непосредственными впечатлениями от тех месяцев, которые он провел в обществе юных жен, посещавших салон Карамзиных, связано, по всей вероятности, и самое таинственное из произведений Лермонтова – знаменитый «Сон», написанный, как и еще более знаменитые «Тамара», «Воздушный корабль», в стилистике столь почитаемого Лермонтовым городского жестокого романса:

В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины;

Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мертвым сном.

И снился мне сияющий огнями

Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.

Но, в разговор веселый не вступая,

Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;

И снилась ей долина Дагестана;

Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.

Графиня Ростопчина увлекалась проблемой сверхчувственного; впрочем, не она одна. Мистика входила в моду – наступало время «русских ночей». Владимир Одоевский, обеспокоенный хаотическим смешением в умах, идеях, чувствах, решился вынести устные споры с Додо о природе таинственного на публику. Стал печатать в «Отечественных записках» «Письма к графине Е.П.Р.», где старался объяснить в занимательной форме, что «подкладка и причина» якобы непознаваемого – «ряд естественных явлений, доныне не вполне исследованных», что таинственными делает обыкновенные предметы наш дух, «в нравственном волнении ожидающий чего-то сверхъестественного».

Но графине Ростопчиной нравилось находиться именно в этом, так точно обозначенном Одоевским состоянии духа: среди предсказаний, предчувствий, магнетических снов! Магнетическое она умела находить всюду, даже в цепи поэтических некрологов: А.Одоевского – на смерть Грибоедова, Лермонтова – на смерть А.Одоевского, своего – на смерть Лермонтова. Убийца Пушкина, Дантес, и убийца Лермонтова, Мартынов, служили в одном и том же полку, Кавалергардском, это тоже кажется Ростопчиной не простой случайностью, а магнетическим сцеплением.

Тон в салоне Карамзиных задавала Софья Николаевна – особа резкая и решительная; перед ее безапелляционностью отступала даже умно-язвительная, но чересчур уж «самовоспитанная» Смирнова-Россет. Разумеется, это только манера, ибо единственной женщиной, чье превосходство красивая умница открыто признавала, была Ростопчина.

«Додо, – настойчиво внушала она Евдокии Петровне, вынужденной по прихоти мужа «похоронить себя в деревне», – ты должна воспользоваться этими двумя годами, потерянными для общества, но которые не должны быть потеряны для женщины-поэта, женщины замечательной и иначе созданной, чем мы, заурядная жизнь которых начинается на балу и кончается за ломберным столиком».

В этом признании есть, наверное, нечто от самоуничижения, того, что паче гордости, но и истина есть: при всем своем тонком и ядовитом уме, «черноокая Россети» была существом антипоэтическим и в глубине души полагала, что «порядок всего поэтичнее на свете».

Словом, «средь юных жен», присутствовавших на интеллектуальных «пирах» в красной карамзинской гостиной и ведущих, стараясь попасть в тон, заданный хозяйкой, веселые разговоры о Лермонтове, Евдокия Петровна была единственной, кому мог присниться магнетический сон наяву…

Растягивая, как всегда, сроки дорожных «отпусков», Лермонтов оказался в Ставрополе только 9 мая.

К этому времени о тайных и явных намерениях Николая Павлу Граббе, естественно, еще ничего не было известно, и он поступил точно так же, как и год назад: направил Лермонтова не в Черноморию, а в экспедиционный отряд, в Темир-Хан-Шуру, – «заслуживать отставку». И сам Лермонтов, и покровительствующие ему господа кавказцы все еще уверены: монаршее несоизволение можно нейтрализовать военной доблестью и заслугами перед отечеством. Единственной предосторожностью была незамедлительность, с какой оформлялась подорожная от города Ставрополя до крепости Темир-Хан-Шура. 10 мая Лермонтов уже покинул Ставрополь. Здесь было слишком много любопытных и праздных, и Граббе поторопился «спрятать» от них опального поэта.