Лес

Уинки обернулся, но никого, кроме испачканной мелом стены, не увидел. Стена, между прочим, тоже имела озабоченный вид. Сделав робкий шаг в сторону, он почувствовал, что поднимается вверх. Затем последовал ощутимый толчок и после непродолжительного падения очнулся на ярко освещенной куче песка. "Ох, не размололи бы меня здесь" - сказал он себе. На песке ему, видимо, ничего не угрожало. Решив осмотреться, Уинки поднялся. Только было он это сделал, как сзади раздался прехорошенький девичий голос, произносящий, однако, не то, что мужчины обычно предполагают услышать из женских уст. Тирада была достойна самого пьяного из пьяных сапожников, когда-либо пользовавшихся нецензурными словами. Остолбенев, Уинки дослушал до конца этот памятник устной речи, а когда обернулся, то остолбенел еще больше, ибо автора не было, голос доносился из совершеннейшей пустоты.

- Я прошу прощения, сударыня, но... - растерянно промолвил он, хлопая глазами в пустоту.

- Нет, он еще извиняется. Как вам это нравится Настурция?

- Знаете, отведем-ка его к сэру Джорджу, пусть он с ним разберется, решительно ответил голос.

Две невидимые руки схватили Уинки. Все завертелось перед глазами и только когда он почувствовал в руках подлокотники кресла, он перевел дух и решил осмотреться.

Перед ним возвышался моренного дуба письменный стол, титанические размеры которого неизменно приводили к мысли о бренности всего сущего. Казалось, пройдут тысячелетия, унесет ветром людей в леса, покроются пылью руины четырехмерной мельницы, а этот стол, подобный маэкльской террасе, будет непоколебимо возвышаться, отражая свет слез моренностью своих досок и посланцы иных цивилизаций будут складывать оды в его честь, умиляясь могуществу человеческого разума. А за этим фундаментальным сооружением восседал одетый в дорогое сукно, в белоснежную сорочку, в респектабельность строгого галстука и тяжелые профессорские очки образчик той породы, которую зоологи именуют, а остальные люди зовут просто ослами.

Осел поднял голову и Уинки изобразил на лице что-то вроде

АКАКПРИЯТНОБУДЕТПОБЕСЕДОВАТЬПРОСТИТЕНЕРАССЛЫШАЛВАШЕИМЯ.

Но его обреченный властью человек, видимо, не был расположен поддерживать учтивую светскую беседу. Поймав Уинки в прицел мощных очков, он некоторое время подержал его там, затем тряхнул головой и тоном общественного обвинителя заявил:

- Вы осел, сударь.

- Простите, что? - только и смог сказать Уинки.

- Я говорю: вы осел.

- Кто осел?

- Кто, кто? Вы, конечно, ведь не я же, - убежденно сказал осел.

- Простите, а вы твердо убеждены, что именно я являюсь, так сказать, ослом?

- А кем же вы еще можете быть? - саркастически спросил осел, давая своим тоном понять, что вот тут-то и конец Уинковым уверткам.

- А что, стало быть, бывают только ослы и никого больше, - решил уточнить ситуацию Уинк.

Осел, видимо, понял, что без разъяснений тут не обойтись, и нахмурился неопределенно протянув:

- Ну-у еще бывают эти...

Из наполненной шорохами тьмы, за спиной ослового кресла пахнуло доисторическим хлевом и показалась запыленная голова птеродактиля. Она скептически посмотрела через стол, затем прикрыла красные глаза и вроде бы задремала.

- Вот, вот, - сказал Осел. - Птеро-дак-тили.

Дальнейшая беседа протекала в том же духе. как выяснилось, животный мир в представлении Осла состоял из ослов и птеродактилей, которые являют из себя всего лишь ослов с крыльями. В этом месте голова птеродактиля с видимым интересом прислушалась, и даже открыла пасть для лучшей слышимости. Но услышав, что ослам, равно как ослам с крыльями, место на ферме, она щелкнула пастью и свирепо уставилась на Уинки. Скоро, впрочем, ей это надоело, и она задремала, посвистывая в такт речи осла. А тот разошелся не на шутку, доказывая необходимость немедленной тотальной фермеризации и призывая клеймить неаграризующихся ослов, со всеобщим презрением и лишением воздушных карточек.

Непривычные к подобному словесному шквалу уши Уинки начали отекать, наконец, после особо цветистого оборота речи, он понял, что если Осла не остановить немедленно, то придется прибегать к деформации пространственного континуума, чего Уинки делать не любил из-за громоздкости формул и неприятных ощущений, сопутствующих прорыву в дыру времени. Терять было нечего.

- Простите, а вы сами-то кто будите? - спросил Уинкль, по возможности более невинно.

Птеродактиль икнул.

Осел тоже хотел, как бы не заметив, продолжить свою пламенную речь, но что-то не позволило ему это сделать. Он вздохнул, укоризненно посмотрел на Уинки и попытался вновь встать на свою укатанную ораторскую колею.

- Ибо... - сказал он и запнулся.

А сказанное слово угрожающе повисло в воздухе, с каждой секундой становясь все более и более двусмысленным.

Тогда Осел бросил озадаченный взгляд вокруг и сказал в пространство:

- Вы что-то сказали?

Уинки посмотрел на птеродактиля, тот лишь тоскливо отвел глаза и выдержав некоторую борьбу с самим собой, проиграл и спрятался за кресло.

Тогда Уинки повторил вопрос, Осел не стал кричать, напротив, он помолчал немного и отворотившись, спросил:

- Ксантина.

- Да, сэр Джордж.

- Кто это?