Лесь

— Ты. Привяжем к углу этого крайнего сарая.

— Сарай на слом!

— А у нас обмер со строениями. Барбара, пиши!

— Я сам встану на страже, — согласился Януш. — Шестнадцать двадцать три по оси…

— А мы должны смотреть, как женщины наши и детишки мрут с голоду, — орал Каролек, сворачивая рулетку и переходя на другое место. — Семь четырнадцать тоже по оси. Запасов нет у нас и уж сегодня нам продовольствия не хватает…

— Пиши, еды, — поправила Барбара. — Есть нам нечего. Что ты делаешь, обмеряй от сарая все тут по прямой! А то после не разберешь, какой угол!

— Есть нечего, — покорно бубнил Каролек, возвращаясь на предыдущее место. — Забыл, что дальше!

— А помощь-то откуда, — подсказала Барбара, державшая в объятиях жуткое количество бумаги с пояснениями да ещё пьесу.

— А откуда помощь придет, кто знает. Ниоткуда, верно, а совесть моя не переносит преступленья. Двадцать два восемнадцать. А что с этим склоном? Сплошной камень!

— Кажется, тут как раз фундамент под террасу, — ответила Барбара. — От меня.

— Как это терраса от тебя? — удивился Януш. — Что ты имеешь в виду?

— Помощь от меня, не терраса. Я являюсь из мрака.

— Верно. Кароль, теперь ты.

Присевший около сарая на корточки Каролек не слышал.

— Хорошо, на нуле! — бодро крикнул он.

— Дурак! О графине! — рявкнул Януш. — Пусти, я уже записал. На чем остановились?

— На графине, балбесы, — не выдержала Барбара. — Я из мрака явилась, слепые вы, что ли?

— Панна графиня, — буркнул Каролек, наклоняясь с рулеткой в другом месте.

— От меня помощь придет, — неохотно процедила Барбара.

— И восемь шестьдесят, — вступил Януш. — И в чем нам панна графиня поможет, это народное дело.

А против Леся ополчились злые силы. Мало того, что ему пришлось мастерить декорации к пьесе. В довершение бед пьеса разбудила задремавшие было чувства к Барбаре. Ведь он ежедневно падал перед ней на колени с нежными словами, ежедневно пытался обнять её стан и поцеловать руку, ежедневно ледяная Барбара отказывала ему в своей любви. Правда, свершалась эта жестокость согласно тексту инструктора, прочитанному по машинописным страницам, но отталкивающие фразы и презрительные насмешки больно отдавались в чутких Лесевых ушах. Барбара не желала его ни в жизни, ни на сцене. И вот пришпоренная весенней природой и вдохновенными строками инструктора фантазия Леся поскакала во всю прыть. После каждой репетиции, после всякого слова аристократки, пренебрегающей чувствами графа и его худосочной фигурой, он погружался в черную меланхолию и с душераздирающей искренностью вычитывал разные свои признания.

— Вы играете всех лучше, — убежденно и восхищенно заявил режиссер, он же автор пьесы. — Вот бы все так играли!.. Вам надо в актеры идти, а не архитектурой заниматься. Я диву даюсь, что вы не в каком-нибудь варшавском театре…

Погода стояла прекрасная, и Лесь малевал огромные декорации под открытым небом. Умостившись на садовой лестнице, Лесь создавал на картоне и фанере фрагменты замкового интерьера, имея перед собой на дальнем плане подлинную модель, а на близком — старый, заброшенный, разваливающийся, когда-то покрашенный в крапинку овин. Вокруг под уклон сбегал небольшой лужок, а прямо у его ног начинались городские постройки. Лесь старательно заканчивал портреты предков на готической стене и, отворачиваясь от них к крапчатому овину, повторял рвущий за сердце текст:

— Цветок мой, о, почто даришь меня презреньем? Не отворачивай любезного ты лика…

В эту минуту и появился главный инженер, загнанный сюда беспокойством не столько своим, сколько завовым, который, по его мнению, паниковал без всяких на то оснований. Главный приехал машиной Стефана, благодаря чему свободно передвигался по всей местности. Не застав никого в пансионате, он отправился на природу отыскивать сослуживцев, которые, по сообщениям аборигенов, находились на склонах, неподалеку от городка, или где-то около замка.

Прекрасно ориентируясь в проектном плане местности, инженер без колебаний рванул на соответствующий склон и сразу за последними городскими строениями увидел зрелище странное и незабывае мое.

На лужочке перед огромным, прислоненным к сложной конструкции картоном стоял на садовой лесенке Лесь с палитрой и кистью и выписывал причудливые рамы вокруг больших смазанных прямоугольников. И пока главный растерянно моргал, переживая первое потрясение, Лесь прервал работу, повернулся к крапчатому овину неподалеку и горько продекламировал:

— Почто же сердце каменно твое?

Замер и некоторое время молчал, всматриваясь в хозяйственную постройку в ожидании ответа. Овин молчал, молчал и притихший от ужаса инженер.

— Ах, возьми назад жестокие слова! — возопил вконец расстроенный Лесь. Главный мучительно ждал какого-нибудь ответа от крапчатого овина, хотя не очень понимал, как даже такое невероятное событие прояснит эту сцену.

Лесь взмахнул кистью и оторвался от прямоугольников.

— Оставь, оставь душе моей надежду! — умолял он. — Через некоторое время я, быть может, обрету твою взаимность! И почему это меня влечет к тебе, а тебя нет? О, я готов на все — твое смягчить бы сердце!