Лес богов

Утихает ругань. Никто больше не чертыхается. Но сон не идет. Холодно. Тесно. В выбитые окна врывается ветер. Заключенные лежат полуголые, изнуренные. Вдруг что-то начинает копошиться на шее, впивается в бок, ползет по коленям. Руки тянутся к месту подозрительной возни и обязательно выволакивают какую-то живность — насекомое, не то грязно-белое, не то серое.

— И откуда столько мерзости берется, — вздыхает человек. Он не знает куда девать улов. Был бы собакой — живо бы перещелкал, а так повертит в руке, повертит и бросит в темноту куда попало, на соседа: не совать же насекомых обратно под матрац. Однако и сосед не остается в долгу. Он их с лихвой возвращает. Обмениваешься подарками раз, другой третий. Эх, напрасный труд — ползущего добра в бараках видимо-невидимо, всего не соберешь. Крепко стискиваешь зубы и не обращаешь больше внимания на мутно-белесую тварь. Ничего другого не остается. Всячески стараешься уснуть. Кто знает, сколько сил потребует грядущий день?

Подъем в пять часов утра. Голова — как разбитый горшок. Тошнота подступает к горлу. Не съездить ли в Ригу? Ноет тело, будто сплошь покрыто ранами.

Мой приятель Йонас кальвинист из Биржай, протирает глаза, поднимает голову и ворчит:

— Ах ты боже в дырявой рогоже, куда я сунул свою ногу? Палец никак не вытащу.

Палец Йонас вытащил благополучно, но так и не понял, совершил ли он преступление или благодеяние. Дело в Том, что большой палец добродушного Йонаса оказался во рту каторжника, лежавшего у него в ногах. Тот ночью внезапно умер и перед смертью видно — прикусил чужой палец.

— И надо же, чтобы со мной этакое случилось, — вздыхал мой приятель Йонас, кальвинист из Биржай. — Неужели я задушил его своим пальцем?

Долго вздыхать не пришлось. Приказ: мыться.

В коридоре — толчея каторжники ругаются, спотыкаясь, лезут друг на друга.

Коридор завален трупами.

Разочаровавшись в жизни, ночью отправился к праотцам какой-то узник. Что ж делать, не лежать же живому всю ночь в обнимку с трупом. В таких случаях соседи усопшего вытаскивают труп в коридор — в бараке освобождается место, и эту ночь можно лечь поудобнее. Правда, соседи иногда ошибаются и выбрасывают в коридор какого-нибудь обморочного или хворого дышащего на ладан. В коридоре холод или клумпы людей бегущих умываться, возводят мнимых покойников в сан действительных. Случается и так, что тот или иной покойник приходит на свежем воздухе в себя и даже пробует вернуться в опочивальню. Как бы то ни было, за ночь в коридоре набирается немало покойников — пять, десять, а то и до дюжины.

На пути в умывальню и обратно узники спотыкаются и ругаются отборными словами.

По правде говоря, брать приступом умывальню совершенно пустое занятие.

Вода в умывальне булькает только в нескольких кранах, еле-еле капает, а желающих помыться несколько сот. Удастся помыться или нет — праздный вопрос, а в скулу или затылок обязательно получишь.

Зато раздражение в умывальне льется через край. Кого лупцуют за то, что пытаясь умыться, не снял пиджачок и не повесил на гвоздь. Кого колошматят за то, что он и снял и повесил, да кто-то спер. Был пиджак и сплыл.

За кражу пиджака необходимо кого-нибудь бить: для того и начальство, черт возьми, существует. Не сидеть же ему сложа руки. По старинным обычаям каре должен подвергнуться похититель, но попробуй найти его, дьявола, в общем месиве!

За отсутствием вора, порция, заслуженная им, достается пострадавшему. Ему еще и урок: знай сам и скажи другим, что в лагере жалобы отменены. Украли у тебя пиджак — тащи у другого, но чур, не жаловаться. В лучшем случае правдоискатель получит по физиономии. Но иногда исход может быть более плачевным. Каторжник должен зарубить себе на носу: в лагере виноват обиженный, а не обидчик.

Протискавшиеся к крану узники ничего не добились. Лицо намочили, а вытираться нечем. Полотенца нет. Полотенце — запретная штука. Также запрещены и носовые платки. У нас их отняли, а новых не дают. Хочешь вытирайся штанами или клумпами, если их за ночь не сперли. Тебя выгоняют с мокрым лицом на улицу, и ты обрастаешь тонюсенькой корочкой льда. Нет, завтра не найдется дураков, которых прельстила бы умывальня! И все-таки они находились.

ДОЛЯ МЕРТВЕЦКАЯ

— Эй вы там, профессора, адвокаты, ксендзы, прокуроры! — кричит писарь блока, бешеный тиролец Тони Фабро, брызгая слюной. — Эй вы собачье охвостье, интеллигенция, становитесь у забора справа!

Мы становимся у забора справа. Тони не унимается. Он рвет и мечет.

— Эй вы, свиные морды, марш за покойниками! Несите из корпуса, из коридора, складывайте у лазарета. Смотрите, не оброните. Я вам ребра переломаю!

Делать нечего. Идем к мертвецам. Бр-р-р. Ну и ну. Как же так: поэт, лирик — и носить трупы!

— Вы, твари дохлые, не кобеньтесь, живо! — орет с пеной у рта бешеный тиролец Тони Фабро. — Привыкайте! Через месяц и вас понесут.

Может, его устами глаголет истина? Черт знает. Вздыхаешь и берешься за ногу мертвеца.