Лес Мифаго. Лавондисс

Подойдя к воротам сада, я оглянулся и посмотрел на нее. Она вылетела из леса: голова опущена, правая рука сжимает копье, левая лежит на ножнах меча, не давая им прыгать на поясе. Пробежав мимо меня, она ворвалась в сад, в одно мгновение оказалась под прикрытием стены дома, повернулась и беспокойно посмотрела обратно, на деревья.

Я подошел к ней и открыл заднюю дверь. С диким взглядом она скользнула внутрь.

Закрыв за собой дверь, я последовал за Гуивеннет, которая с командным видом пошла через дом, тем не менее с любопытством поглядывая по сторонам. На кухне она швырнула копье на стол, расстегнула пояс и почесала упругое тело под туникой.

– Йасутк, – хихикнула она.

– Да, и еще чешется, – согласился я, глядя, как она взяла мой нож для разделки мяса, усмехнулась, покачала головой и бросила обратно на стол. Я дрожал от холода и с тоской подумал о горячей ванне; увы, вода будет чуть тепловатой: в Оук Лодже воду грели самым примитивным способом. Я наполнил водой три кастрюли и поставил на плиту. Гуивеннет завороженно глядела, как вспыхнуло голубое пламя.

– Р’ваммис, – сказал она тоном усталого циника.

Пока вода грелась, я пошел вслед за ней в гостиную, где она посмотрела на картины, потрогала ткань, обтягивающую стулья, и вдохнула запах воскового фрукта, вызвавшего у нее потрясенное восклицание. Засмеявшись, она бросила мне искусственное яблоко. Я схватил его, и она спросила, сделав вид, что жует:

– Клиосга муга? – И засмеялась.

– Обычно нет, – ответил я.

Ее глаза были такими блестящими, а улыбка – такой живой, озорной… прекрасной.

Почесывая болячки от пояса, она шла по дому, как если бы исследовала его, вошла в ванну и слегка вздрогнула. Я не удивился. Ванна раньше была уборной; ее немного переделали, выкрасили в неприятно желтый цвет, сейчас, впрочем, вылинявший; паутина в каждом углу; старые банки со стиральным порошком и грязные тряпки, сложенные под треснутым фаянсовым тазом. Каждый раз, глядя на это холодное неприветливое место, я поражался: в детстве я с удовольствием мылся здесь; да, с удовольствием, если не считать гигантских пауков, стремительно проносившихся по полу или с потрясающей частотой появлявшихся из отверстия для слива воды. Сама ванна, голубая, покрытая белой эмалью, с высокими кранами из нержавеющей стали, заинтересовала Гуивеннет больше всего. Она пробежала пальцами по холодной эмали и опять сказала то же слово: «Р’ваммис». И только тут я сообразил, что она имеет в виду римское. Эту холодную, похожую на мрамор поверхность и специальную технику подогрева она связывала с самым передовым обществом, которое знала в свое время. Все холодное, твердое, облегчающее жизнь, было римским, и она, кельт, презирала его.

При этом ей самой ванна совсем не помешала бы. Ее запах просто подавлял, и я еще никогда не встречался с таким могучим проявлением животной части человека. Франция в последние дни оккупации пахла страхом, чесноком, прокисшим вином, очень часто засохшей кровью и сырыми, зараженными грибком мундирами – характерными запахами войны и технологии. Гуивеннет пахла животными и лесом – поразительно неприятно, но тем не менее странно эротично.

Я пустил в ванну тепловатую воду и вслед за ней отправился в кабинет. Она, едва войдя в комнату, опять вздрогнула, почти испуганно. Посмотрев на потолок, она подошла к французским окнам, выглянула наружу, потом обошла кабинет, касаясь стола, книг и некоторых лесных артефактов отца. Книги ее совсем не заинтересовали, хотя она взяла в руки один из томов и несколько секунд глядела на страницы, возможно, пытаясь угадать, что это такое. И, безусловно, ей понравились картинки людей – в мундирах британской армии, как часто бывает в книгах девятнадцатого столетия, – и она показала мне иллюстрации, как если бы я никогда не видел их. Ее улыбка выдавала невинную радость ребенка, но я видел только взрослую силу ее тела. Да уж, она не была наивной юной девушкой, это точно.

Я оставил ее бродить по угрюмому кабинету и вылил в ванну только что вскипевшие кастрюли с водой. И даже так вода осталась чуть теплой. Не имеет значения. Лишь бы соскоблить с себя противные водоросли, ил и тину. Я быстро разделся, встал в ванну и только тут заметил, что Гуивеннет стоит в дверях и усмехается, глядя на мое грязное и тощее тело.

– Сейчас 1948-й, – сказал я ей, стараясь сохранить чувство собственного достоинства, – а не варварские столетия сразу за рождением Христа.

Конечно, сказал я самому себе, она не могла ожидать, чтобы я бугрился мускулами; не цивилизованный человек вроде меня.

Я быстро мылся, а Гуивеннет сидела на полу и молчала, о чем-то думая. Потом спросила:

– Ибри с’таан к’тириг?

– Я думаю, ты тоже очень красивая.

– К’тириг?

– Только по субботам и воскресеньям. Как все англичане.

– С’таан перм эвон? Эвон!

– Эвон? Стратфорд-на-Эйвоне? Шекспир? Я больше всего люблю «Ромео и Джульетта». И очень рад, что в тебе есть хоть немного культуры.