Лес на той стороне, кн. 1: Золотой сокол

Собирая землянику и ликующим воплем встречая каждый найденный гриб – Зимобор тоже нашел два белых, большой и поменьше, едва показавший из травы коричневую шляпку, и вручил их Дивине с такой гордостью, словно обнаружил невесть какой клад, – они забрели уже довольно далеко от Радегоща. Отзвуки голосов и обрывки песен, время от времени доносившиеся до них, теперь смолкли. Дивина все время уводила их на полуденную сторону – на полуночи, как понял Зимобор, располагалось то самое Волхидино болото. Дети жевали «заячью капусту», Печурка все норовил увести Нивяницу подальше от глаз, но Дивина строгим голосом каждый раз звала их назад: время было неподходящее для уединения. Вертлянка с любопытством поглядывала на Зимобора.

– А что ты все с мечом-то ходишь? – посмеиваясь, спрашивала она. – Или опасаешься кого?

– Привык! – коротко ответил Зимобор.

Девушки дружно рассмеялись, и он сообразил, что ответил в точности словами болотника, которого прохожий спросил, отчего тот весь век живет в болоте. Как видно, с байкой деда Утеши здесь все были хорошо знакомы.

Вдруг Дивина подняла руку и знаком велела помолчать.

Все затихли, но не услышали ничего, кроме обычного шума леса.

– Послышалось мне, что ли? – Дивина пожала плечами. – Или кто-то из наших в такую глушь залез? Уж кажется, дальше нас некому быть?

– Не пора ли домой поворачивать? – намекнула старуха. – Уж грибов довольно набрали!

Свою потяжелевшую корзину она давно отдала Печурке с Нивяницей, которые тащили ее вдвоем, но возвращаться никто не хотел. Привычный, застарелый и властный голод был сильнее любого страха, и молодежь стремилась набрать грибов побольше.

Они прошли еще немного, и вдруг Дивина опять остановилась. Зимобор опустил наземь ее корзину и взял рогатину в правую руку. Вытянув шею вперед, Дивина напряженно прислушивалась и даже высвободила ухо из-под волос.

– Да неужели вы не слышите? – шепнула Дивина, немного послушав. – Вроде поет кто-то? Покричать, что ли?

– Ой, нет, не надо! – охнула Нивяница.

– Не пойти ли нам восвояси, в самом-то деле? – сказала Вертлянка, беспокойно оглядываясь.

– Поворачивай! – велела Дивина и взялась за корзину. – Нам теперь на солнце идти.

Солнце, правда, посвечивало сквозь легкие тонкие облака, но было неуютно. Здесь рос смешанный лес из берез и сосен, кое-где темнели небольшие ели, и под ногами был сплошной мох. Елочки стояли кучками, тесно прижавшись друг к другу, и покачивали ветками на ветру. Тогда казалось, что между ними кто-то ходит, прячется, и хотелось скорее уйти отсюда.

– Слышишь? – вдруг шепнул Зимобор и быстро глянул на Дивину.

– Еще как! – мрачно ответила она. – Песню целую слышу! Идет за нами.

– Кто идет? – Вертлянка в испуге обернулась.

– А… кто его знает! Не пугайтесь, не торопитесь, а то хуже заблудимся. Оно и хочет нас напугать и с пути сбить.

Ветер улегся, в лесу стало тише. Вдруг Нивяница тоже обернулась к Дивине, на лице ее был испуг и недоумение. Она тоже услышала. Где-то в стороне, чуть позади них, по лесу шел кто-то, напевая, и теперь он был так близко, что уже можно было разобрать каждое слово:

Красная девица
По бору ходила,
Болесть говорила,
Травы собирала,
Корни вырывала,
Звезды перебрала,
Месяц украла,
Солнце съела…

Дивина остановилсь, обернулась в ту сторону, откуда слышался голос, и ждала, вглядываясь в ближний край леса, но взгляд ее был не пристальным, а скорее рассеянным: она старалась увидеть то, что обычным зрением не увидишь.

Корешек копала,
В горшочке варила,
Молодца манила:
Еще горшок не вскипит,
Как уж милый прилетит!
«Что тебя, милый, принесло?» —
«То девичье ремесло!»

Песня была все ближе. Уже в десяти шагах, под елями, ощущалось чье-то присутствие – совсем как той недавней ночью, когда Зимобор никого не видел в темноте, но всем телом ощущал, что рядом кто-то есть. Голос казался ему знакомым; от этого голоса пробирала дрожь, словно серая густая паутина падала на лицо и мягко, противно щекотала. В глазах темнело, вспоминалось то жуткое чувство, которое он пережил, когда невидимая нечисть сдавленным от страсти голосом умоляла его о любви… Было трудно дышать, словно в грудь воткнули что-то жесткое, острое и серое: самим своим присутствием невидимая нечисть вытягивала из живых жизнь.

На лицах остальных было такое же застывшее, испуганное выражение: песня, выпеваемая словно бы голосом самого леса, то неслась снизу, как из-под мха, то вдруг взлетала и падала на головы с вершины старой ели; она сплела вокруг людей невидимую, но прочную сеть, и сеть эта с каждым мгновением сжималась теснее, душила… В глазах темнело, а голос все пел и пел, но из-за давящего шума в ушах слов уже разобрать было невозможно, и слышалось что-то нелепое, навязчивое, бессмысленное: