Лес рубят - щепки летят

Катерина Александровна опустила голову. Она не знала, что делать. Оставить Мишу на произвол судьбы, оставить его около матери неучем — это было невыносимо; воспитывать же его на свои средства было невозможно, так как этих средств было недостаточно и для одной одежды Антона, которого можно было определить в гимназию даровым вольноприходящим воспитанником. Между матерью и дочерью снова начались тяжелые сцены взаимного непонимания, не приводившие ни к каким благим результатам. Неизвестно, чем бы кончилась вся эта семейная будничная драма, если бы в один прекрасный день не приехал к Прилежаевым Данило Захарович Боголюбов с известием, что Мишу нужно вести на баллотировку.

— Батюшка, да я не желаю его отпускать от себя! — смиренным тоном произнесла Марья Дмитриевна, усаживая дорогого гостя. — Я ведь мать, мне…

— Глупости, глупости! — нахмурил брови Боголюбов. — Не расти же ему дураком! Поскучаете, а потом веселее станет, как он важным барином сделается.

— Уж где, батюшка, важным барином ему быть! — вздохнула Марья Дмитриевна. — Дал бы бог глаза матери закрыть и то счастье… Нет, уж вы не взыщите, а я его не отдам…

— Ну, этими вещами не играют! — внушительно произнес Данило Захарович. — Вы его отдадите и конец весь! Или вы хотите, чтобы он вышел таким же, каким был его отец?

— Батюшка, да ведь я мать, мать, — не могу я отдать своими руками свое родное детище, — заплакала Марья Дмитриевна.

— Ну что же вы думаете, что вы его на съеденье, что ли, отдаете? — строго спросил Боголюбов. — Как мать, вы должны бы были заботиться только об его счастье.

— Уж какое счастье в чужих людях жить, матери не видеть!

Еще долго плакала Марья Дмитриевна, смотревшая на отдачу сына в отдаленное училище точно так же, как смотрят простые люди на помещение своих родных в больницу. Ей казалось, что она отдает сына на верную гибель. Наконец было решено, что она поведет Мишу на баллотировку в воспитательный дом. Боголюбов не любил шутить и умел командовать. Вздыхая и поминутно отирая слезы, отправилась Марья Дмитриевна с Мишей в Большую Мещанскую, в то здание, где помещается ломбард. Там в большой зале во втором этаже уже было множество народу. Плохо одетые женщины, старики в потертых мундирах, дети всех возрастов — все это сновало, толпилось и шепталось в зале. Каждый с сердечным замиранием ожидал, чем решится судьба того или другого ребенка. Одни молились в душе, чтобы их дети были приняты; другие, почувствовав близость разлуки с детьми, желали только того, чтобы их детей забаллотировали. Посредине залы громко выкликались фамилии детей. Наконец произнеслась фамилия Прилежаева. У Марьи Дмитриевны замерло сердце. «Господи, не попусти, не накажи меня, грешную!» — шептали ее уста. Прошла томительная минута.

— Не попал! — раздался около Марьи Дмитриевны голос Миши.

— Слава тебе господи! Родной мой, родной! — воскликнула она, крепко прижимая к груди своего сына. — Пойдем, батюшка, пойдем скорее домой, — говорила она, как бы боясь, чтобы его не отняли у нее.

С сияющим лицом возвратилась она домой и объявила, что Миша не принят.

— Еще хоть годик поживет у меня, ненаглядный, хоть годик! — говорила она, обнимая и целуя сына.

Катерина Александровна не безучастно смотрела на радость матери; она хотя и не особенно радовалась тому, что брат не попал в училище, но в то же время ее и не очень сильно огорчал результат баллотировки, так как она уже знала, что Миша зачислен кандидатом и через год или через два года все-таки попадет в училище. Главный вопрос для нее состоял в том, примут ли ее брата в училище, а не в том, когда именно его увезут из дома. Он еще был мал и потому было можно ждать его определения, не боясь, что он «выйдет из лет», как выражаются о поступающих в казенные воспитательные заведения детях.