Лес рубят - щепки летят

Все молчали. Катерина Александровна смотрела хмуро. Она не любила старую нищую и не возражала ей только потому, что не хотела ссориться с ней в последний вечер.

— И паренек-то твой, вот как мой Ваня, огонь, — продолжала старуха, указывая Марье Дмитриевне на Антона. — Как раз погасят, как раз погасят!

— Полно, Дмитриевна, мои дети скромные, — начала Марья Дмитриевна. — Бог помилует их; он их заступник…

— У всех один заступник; у всех один заступник, мать моя, да не всем одно счастие! — глухо проговорила старуха. — Или ты думаешь, мать моя, что у других-то дети так с ножом в руках и из утробы матери на свет божий вышли? Не-ет, не-ет, голубушка ты моя: все ангелами христовыми в колыбели-то были… С Вани-то моего, как он махоньким был, богомаз один на Васильевском острову целителя Пантелеймона списывал. Похож, видишь, Ванюша на батюшку Пантелеймона был… Я потом и свечку ставила сама за Ванюшу этому самому образу… Не помогло, мать моя, ничего не помогло…

Женщины опять смолкли. Катерина Александровна и Антон не вмешивались в разговор, хотя по выражению их лиц было видно, что он задевал их за живое и пробуждал в них неприятные чувства. Чай был допит как-то тоскливо, почти с боязнью.

— Все ли приготовила ты ребятишкам? — спросила мать у старшей дочери.

— Что же приготовлять? В казенную одежду оденут, — коротко ответила старшая дочь.

— И то правда, и то правда, в казенную, — вздохнула мать. — Ну, детки, ложитесь. Рано вставать надо завтра.

Мать начала крестить и целовать детей; казалось, она хотела в этот вечер обласкать и благословить их на всю жизнь, за все то время, когда они не увидят ее ласк, не примут ее благословлений. Скоро в подвале настало полное затишье и мрак. Свеча была погашена. Все улеглись. Давно уже спала старуха нищая; давно отмолилась хозяйка, стоявшая на коленях перед темным образом; давно крепко спали маленькие дети. Но не спали старшие брат и сеетра. Они по обыкновению лежали вместе у стены, тесно прижавшись друг к другу.

— Ты ходи ко мне, — протяжно шептал брат задушевным, ласковым голосом сестре, обвивая ее рукой.

— Буду, буду ходить, — торопливо шептала она, целуя его. — Ты не бойся… Тебе худо не будет…

На его лицо упали горячие слезы. Он еще крепче обнял сестру и поцеловал ее в губы.

— Что же ты плачешь? Полно. Не плачь, — снова шептал он протяжным голосом.

— Я тебе все, все отдам, — тихо говорила она. — Ты вырастешь умным, ученым…

Брат притаил дыхание и внимательно слушал сестру, не понимая ее странных для него речей. Он не мог себе представить, что отдаст ему она, ничего не имеющая, такая же нищая, как он.

— Ты не будешь таким, как отец, — продолжала она страстным, глубоко убежденным тоном. — Не будешь таким, как сын этой колдуньи… Ты не пойдешь в Сибирь; ты не умрешь на улице… Я тебе все отдам, все, все…

Она на минуту замолкла: ей показалось, что ее брат уснул. Ей не пришла бы в голову эта мысль, если бы она могла видеть его широко открытые глаза, как будто силившиеся рассмотреть что-то в этой непроглядной тьме.

— Ты спишь?

— Не-ет, — послышался медленный, в раздумье произнесенный ответ.

— Я все думала, — продолжала сестра, — долго думала… Теперь я знаю, что делать… Учиться тебе надо, умным быть надо, чтобы не умереть с голоду… В училище тебя надо отдать…

— Я завтра и по-ойду в шко…

— Ре то, не то ты говоришь, — живо перебила его сестра. — Эта школа что! Это нищих учат! Надо тому учиться, чему богатых учат. Я тебя в гимназию отдам. В этой школе ты недолго пробудешь.

Брата так поразили эти неожиданные слова, что он поднялся и сел на постели, стараясь всмотреться в сестру. Но кругом царила тьма и не было ничего видно. Он снова опустил голову к самому лицу сестры.

— Да, в гимназию! — продолжала она. — Пусть тебя научат всему, всему, что знают они, что знают ребятишки дяди… Да! чем они лучше тебя? За что тебе гибнуть, хороший мой!

Сестра покрыла горячими поцелуями лицо мальчугана.

— А где же ты денег возьмешь? — спросил он в раздумье. — Ведь денег-то, поди, много надо.

— Где? — переспросила сестра. — Не знаю еще, не знаю, но дай подумать, дай осмотреться. Все отдам, что достану, все, а ты не погибнешь! Только люби меня, не забывай никогда, никогда, какая бы я ни была, где бы я ни была. Будь всегда со мною, чтобы мне не жить, как мать прожила весь век, брошенная, чтобы мне не ходить по миру, как эта старая колдунья ходит!

Брат впотьмах нашел руку сестры и впервые поцеловал ее с каким-то чувством благоговения. По тону сестры он понимал, что она хочет сделать что-то такое, что сделает его богатым и барином, но что именно и как она сделает — этого он не понимал вовсе.

— Вот тебе крест, — проговорил он тем убедительным тоном, каким обыкновенно говорят простые дети, несправедливо в чем-нибудь заподозренные, и перекрестился, сидя на постели, — я тебя не забуду, и мать не забуду, и их не забуду, — указал он на младших детей, забывая, что сестра не видит его жеста.