Лес шуметь не перестал...

— Наши запасы в это время и вешаются-то только полпудиками да батманами[18], — сказал Филипп Алексеевич, взглянув на узенькую лавку вдоль закопченной стены.

— Присаживайтесь, — пригласил их мельник.

— Мы не надолго, покурить зашли.

Разговор как-то не клеился. Кондратий вертел носом и отмахивался от табачного дыма.

— Эка надымили! — не выдержал он.

Лабырь не привык долго молчать. Он повернулся к Салдину и, чтобы подзадорить его, спросил:

— Как думаешь, Кондратий Иваныч, хлеб подорожает к весне?

— У тебя много продажного хлеба, что интересуешься этим?

— Я не насчет продажи интересуюсь, мне бы купить, — сказал Лабырь, не подав вида, что понял насмешку. — Где уж нашему брату продавать.

— Завтрашний базар покажет.

— Может, мне отвесишь с пудик? Твоим лошадям полегче будет везти воз на базар. Самому мне недосуг разъезжать.

— Строите? — сквозь зубы процедил Кондратий.

Лабырь и на этот раз сделал вид, что не понял настроения Кондратия:

— Надо, Кондратий Иваныч, торопимся к таянию снега закончить, потом начнутся весенние работы, людям некогда будет.

Спокойствие Лабыря выводило Кондратия из терпения. Он засунул в щель рта конец бороды.

— Ведь в нашем деле, прямо говоря, надо спешить, — продолжал Лабырь, пыхнув трубкой. — Не поспешишь, говорят, и зайца не поймаешь.

Кондратий сказал не без ехидства:

— Твоим товарищам и весной нечего будет делать: не пашут, не сеют…

Лабырь возразил с напускным простодушием:

— Вот построим мельницу, тогда и таким найдется дело.

— Мельница всех вас не прокормит.

— Тебя же кормит.

— Я один, к тому же у меня, кроме этой, еще ветряная и движок, а вы на один каравай разеваете сто ртов, — сказал Кондратий, довольный, что так умело ответил собеседнику. «Пусть найдется, что сказать на это», — подумал он.

Но Лабырь не привык оставаться в долгу. Он стукнул трубкой о край лавки и, спрятав ее в карман, спокойно возразил:

— Что толку в том, что у тебя три мельницы? Две без дела, и третья будет стоять, когда мы свою построим.

— Постройте! — вспыхнул Кондратий. — Пользы от нее не дождешься! Вот я вам уступлю первенство! — показал он кукиш из коротеньких толстых пальцев. — Видишь, где он?.. Вы за помол станете брать пять фунтов, я — четыре, вы четыре, я — три! И мне будет все равно выгодно. Попробуйте потягайтесь со мной!

— А зачем нам тягаться? Мы бесплатно будем молоть, чтобы от тебя охотников отбить, — посмеялся Лабырь.

Кондратий от злобы покраснел, как кумач, что-то прорычал сквозь зубы и бросился вон из сторожки, словно собака, в которую швырнули полено.

— Уморил, шабер, — хохотал Филипп Алексеевич. — Ну и раздразнил ты его. Теперь он до самого дома будет бежать и назад не посмотрит. Он и так что-то сегодня был сам не свой.

Вскоре Лабырь и Филипп Алексеевич оставили салдинскую сторожку. Возле сруба уже собирались работники. В руках Василия Дракина заблестел на солнце светлый топор. Он с веселой шуткой встретил Лабыря, а затем спросил:

— Сколько венцов, Гостянтин, до вечера срубим?

— Поторапливаться надо. — Лабырь поглядел на солнце. — Венца три, а коль вечером сведешь к Самойловне, так все четыре поднимем.

— Это на какие же деньги я тебя сведу?

— Вот деньги, — Лабырь показал на крупные щепки, валявшиеся вокруг сруба. — Как серебряные целковики, сверкают. Соберем по вязанке, а как стемнеет — к Самойловне. Она за них нам бутылочку поставит.

— Все одно их здесь растащат, — поддержал Лабыря его сосед.

— Ты, видно, старый ворон, и Сергея Андреича так же подбивал, — сказал Дракин. — Нет, щепки пойдут для топки сельсовета. Забыл, как на собрании грели за это? Давай, братва, начинать!

И Дракин, поплевав на ладони, склонился над бревном. Кругом застучали топоры.

4

Канаев и Пахом Гарузов задержались в волости допоздна и решили заночевать в Явлее.

Утром они вышли на базарную улицу, прошлись на скотному ряду, постояли около лошадей, где до хрипоты торговались барышники и цыгане. На глаза им попался Иван Дурнов с целой плетенкой поросят, в хлебном ряду наткнулись на Кондратия. Он привез продавать рожь и муку и сновал по ряду, приноравливаясь к ценам.

— Куда ни ткнись — они, — со злостью сказал Пахом.

Так протолкались до позднего завтрака.

— Нам с тобой не покупать и не продавать, — сказал наконец Канаев. — Пойдем-ка в калачный ряд да после — к Антипову чай пить.

— Пожалуй, глазами много не купишь, — согласился Пахом.

В калачном ряду у десятка дощатых ларьков толпился народ. Многие, закончив свои дела, шли сюда, чтобы завершить посещение базара покупкой фунта белого хлеба или целой буханки, смотря по средствам. Торговцы громко зазывали к себе покупателей, расхваливая товар.

— Ты скус попробуй! — кричал торговец, тыча под самый нос Пахома душистый горячий белый хлеб.

— Погоди, — отстранил его руку Пахом. — Ты нам вот тот покажи.

Калачник, с белыми нарукавниками и в фартуке, быстро кинул на весы поджаристый каравай:

— Семьдесят пять алтын!..

— Это нам много… — сказал Пахом, но Канаев перебил его.

— Ничего не много, давай сюда! Позавтракаем, а остальное домой на гостинец возьмем. Спрячь свои медяки, я заплачу.