Лесенение

когда не постился, клал пасьянсы,

сшибал в «Чапаевцах» шашки влёт,

читал мне вслух истории Туве Янссон,

однажды перестал отмечать Новый год.

дед воспитал двоих сыновей,

мой отец на него не похож совсем,

так и я – ото всех почти ничего во мне.

изломанная линия перекрестных схем.

Судьбы

на Женевской набережной, в кафе «Шалот»,

за четвёртым столиком, у прохода,

Анна-Мария ежедневно ждёт

печальный рык парохода,

что раздаётся в четыре часа пополудни,

не различая выходные и будни.

на Женевской набережной, в кафе «Шалот»,

Жан Вермель, расположившись за стойкой,

рассматривает женскую фигуру, который год

в три пятьдесят заказывающую лимонную настойку,

изящный силуэт ловко опрокидывает бокал,

и ждёт пароходного гудка.

в три пятьдесят на пароходе Мишель Бергу

вытягивается по стойке «смирно»,

стараясь разглядеть на берегу

Марлен, держащую на руках малышку Римму,

капризно выкидывающую предложенных кукол,

вздрагивающую от пароходного звука.

в четыре ровно по набережной несётся Полли,

на лету подхватывая улетающую шляпу.

торопится, чтобы насмотреться вдоволь

на капитана, спускающегося по трапу,

неторопливо, чинно, будто бы царь зверей,

снисходит в город невзрачный еврей.

это его посудина своим гудком

заставляет в гавань стекаться распятых

между морем и крошечным городком,

замирающих с четырёх до полпятого,

чтобы разглядеть, прикоснуться, поцеловать

напоследок взрезанную морскую гладь.

это она погубила молодого Тома Гарсиа,

затянув в темно-синюю бездну вод.

оттого в четыре часа пополудни Анна-Мария

замирает на Женевской набережной, в кафе «Шалот»,

и в четыре тридцать заказывает ещё настойку,

перебираясь за стойку.

и за стойкой, готовый подставить своё плечо

незнакомке, бывший боцманом, Жан Вермель,

слушает всхлипы, чувствует, как горячо

по телу расходится знакомый хмель.

пристрастие к выпивке и разделило на «до» и «после»

жизнь молодого уволенного боцмана.

после прощального рева тем, кто на берегу,

нет больше дела до пароходного мира,

и только недавно ставший папашей Мишель Бергу

отдал бы все за то, чтобы крошку Римму

прижать к груди, обнимая Марлен,

и заслонить их, беспомощных, от проблем.

и только Полли стоит, вглядываясь в туман,

пока игрушечный пароход не сливается с небесами,

и не растворяется вместе с ним капитан,

с точно такими же грустными карими глазами,

как у дочери, которая, не в пример бездушной посудине ,

никогда не говорила с отцом, чтобы не разбивать судьбы.

Немота.

вот моя неоперившаяся мысль,

натертая графитом до блеска

возносится в первозданную высь,

чтобы низвергнуться с треском.

ошарашенная собственной немотой,

набираю полные легкие кислорода,

чтобы разразиться беспомощной пустотой,

спотыкаясь о своё обличье урода.

так выикиваю меж запылённых фраз

нечленораздельные предложения,

ударяющие не в бровь, а в глаз,

нацеленные на абсолютное поражение.

немотой своей мне не упиться,

как голодному не насытиться коркой хлеба.

раз я нема – не лучше ли птицей

вспорхнуть в голубеющее небо?

Детское

здесь стирается граница

между заумью и ложью,

мне поверить невозможно,

что теперь все эти лица

в ясном свете различились,

как я нынче одинока!

как поверить, что глубоко

разногласья коренились?

как поверить, что из детства

пронесённые любови

клеились на честном слове

в закоулках горе-сердца?

как принять, что нам, недавним

детям, вскормленным волчицей-

лесом надлежало разлучиться,

в душу боль закинув камнем?

точно проволока шею,

осознание петлей

затянуло облик твой,

потревожить я не смею.

ты останешься навеки,

первозданность детских уз,

неразгаданный союз,

заключённый в человеке,

здесь стираются границы

между выросшим и детским,

мне б хоть раз ещё согреться,

поглядев на эти лица.

все границы – к черту, к бесу!

хоть бы раз ещё меж вами,

время меряя словами,

возвратиться в наше детство.

В волнении

восьмерится год, подступает августом,

месяц короток, ночи медовые долговеют.

время замедляется, крадётся ласково,

щеки закатные все застенчивей розовеют.

чресла земные наливаются соком дынным,

кое-где ещё краснеют земляничные ягоды,

одежда пропахла костровым дымом,

на жаре пар поднимается от воды.

кожа отливает кофейной бронзой,

голова от воздуха туманная и тяжелая.

с ветки на ветку перепрыгивают лесные бонзы,

преодолевая расстояния сосновые.

уцелевшие участки леса срезаются

игрой светотени, солнечным рубанком.

ветер по озерной глади

с ноги на ногу переминается,

отражение колыхается, точно юбки цыганки.

ночи лунные, на открытой местности

пробирает дрожь, не только от прохлады,

но и от трепетного ощущения неизвестности,

чувства, что нечто необъяснимое обитает рядом,

стоит только руку протянуть – пальцами

дотянешься до самой августовской сути,

и прочие месяцы покажутся самозванцами,

покажутся бессмысленными и глупыми до жути.

нас зовут по домам, незаметно настало «поздно».

вымоем руки, липкие от арбуза.