Леший

Утром она ушла по ягоды с подружками. Собирались со смехом, шутками, и даже она, всегда молчаливая и затаенная, разрумянилась. Девицы ушли чуть свет, перекликаясь весело, их голоса долго звенели вдали. Он вышел за околицу, глядя, как стайка девушек свернула в рощу, мелькнул меж березок ее сарафан – красным огоньком, как вчера цветок на болотной кочке. Принцесса моя, подумал, чудо дивное среди заскорузлых ладоней, кривых ног, конопатых рож. А теперь и жених у нее есть. Он довольно крякнул, вспоминая вчерашний разговор. Ни в чем нужды знать не будет. Развернулся и пошел в дом, укоряя себя, что разнюнился как баба. Подарочки таскает, от работы стережет, вот и провожать вышел к плетню, виданное ли дело. Осерчав на себя, схватил колун и рубил дрова до полудня, пока солнце не начало жечь спину сквозь рубаху.

– Пора бы уж воротиться дочке, – сказал он жене, принесшей ковшик студеной воды, жадно сделал глоток, отер губы ладонью.

– Какое там, – жена отмахнулась, – благодать сейчас в лесу. Не жарко, ветерок свежий. Должно, сели на опушке, венки плетут да пересмеиваются, а может, и задремали, коли разморило.

К вечеру солнце заволокло облаками, он ходил туда-сюда по дороге, потом не утерпел, запряг лошадь, поехал в сторону рощи, куда ушли ягодницы. Лошадь шла медленно, пощипывая траву, довольно фыркая, а он извелся, то и дело спрыгивая с телеги и всматриваясь вдаль, не идет ли дочка. Проехал краем леса, повернул обратно, и подъезжая к дому, увидел стайку разноцветных сарафанов.

Отлегло у него на сердце, пришла любимая, эх, отругает сейчас ее, будет знать, как по лесам до темноты шататься. Он вбежал во двор, рывком распахнув тесовые ворота, силен был как медведь. Удаль молодецкая играла, даром что сорок лет, а статен и красив, бабы-вдовушки заглядывались. Но ему никто не нужен, все мысли о дочке.

Распахнув ворота, встал как вкопанный, а жена с опухшим красным лицом бросилась к нему с воем. Он, остолбенев, переводил взгляд с нее на девок, глаза у всех испуганные, губы дрожат, а лукошки брошены, ягоды высыпались на дорогу.

– Что воешь, как по покойнику, – он взял себя в руки, грубо отпихнул он жену. – Случилось что?

Девки заговорили разом, прячась друг за дружку, а чего боялись, бить он, что ли, примется их.

Пропала дочка, не маленькая уж, приглядывать некому. Собирали малину, притомились, сели отдохнуть, развели толокно. Поели, задумали хороводы водить да через костер прыгать. Шутили, аукались, она легконогая, кружилась больше всех, за руки взявшись, а потом оглянулись, а ее и нет.

– Все переискали, под каждый лист заглянули! – оправдывалась самая бойкая из девиц, теребя сарафан. – Только пропала она. Была и нет.

– Ничего мы не видали, ничего не слыхали! – набычилась вторая. – Как в воду канула.

Он обошел их, вглядываясь в лицо каждой – щербатые рты кривились, готовые зареветь. Ряска болотная. Валежник.

Он махнул рукой, вошел в дом. Вернулся с обрезом, перекинул за спину, девки с визгом врассыпную, жена бросилась на грудь: «Ты что удумал, не виноватые они!».

– Молчи, дура, – в сердцах оттолкнул жену. – Сдались они мне. Женихов пусть так ищут, как мою дочку. Сам лес обойду.

Он проходил несколько дней кряду, ночевал в лесу, разводя костер, чутко прислушивался, как шумит ветер, забрел в самую чащу, искал хоть малый след, хоть что-нибудь, платок, обрывок сарафана, туесок, но ничего. Дочь и впрямь исчезла бесследно. Он наклонялся к сухому песчанику, отпечаткам кабаньих копыт, лисьим строчкам, пытаясь вызнать ответ – но лес молчал.

Он вернулся измученный, сгорбленный, будто постарел сразу на двадцать лет. Молча поставил ружье в угол, сказал как отрезал: «Все. Забрал лес дочку». Мать заголосила, сестры шмыгали носами, подружки жались к плетню. Он пошел в церковь, долго стоял на паперти, шевеля непослушными губами, шептал молитвы, за грехи ведь это наказание, за грехи.

Жених, как обещался, приехал с родней, осмотрели амбары и хлев, он согнал старших дочек, словно кобылиц, может, взглянет. Сваты прошлись, задрав носы, и уехали, не сказав ни слова. Не понравилось им, значит. Он сжимал жилистые кулаки, уставившись в одну точку, глаза пустые. Жена и дочки тенью хоронились по углам, боялись ему на глаза попадаться. Пил по-черному.

Наливал стакан и вспоминал дочку, как ждала его у плетня и бежала навстречу, раскинув руки, он обнимал ее горячее тело, гибкое и ладное, сдавил бы от любви сквозь овчинный полушубок, так и дух вон. Он отвернулся, слезы подступили к горлу. Все цветок чертов. Поднявшись, оглядел горницу страшным взглядом и давай крушить все, горшки бить, ухваты в стену. Тряслась изба. А этот цветок горит огнем, будто дразнит. Разбил кувшин вдребезги, а его за окошко выбросил. Корова прошла, раздавила копытом, потом жена сгребла вилами и бросила гнить на помойную кучу. Не гореть, не тлеть теперь ему.