Леший

– А это тоже икона. Очень редкая, а изображён на ней преподобный Марк Гробокопатель, – пояснила Евстолья. – В стародавние времена, годков этак около тысячи тому назад, жили в одном монастыре два брата-инока, преподобные Феофил и Иоанн. Они так любили друг друга, что упросили преподобного Марка приготовить им одну могилу на двоих. Много ли прошло времени с той просьбы, не ведомо, тольки когда Феофил по делам монастырским отбыл в дальние края, Иоанн заболел и умер. Через несколько дней возвратился преподобный Феофил и пошёл вместе с братией посмотреть, где положен умерший брат. Увидел, что лежит тот в их общем гробе на первом месте, вознегодовал на блаженного Марка и сказал: «Зачем положил его здесь на моём месте? Я старше его». Преподобный Марк, со смирением кланяясь, просил простить его, а потом обратился к усопшему и сказал: «Брат, встань и дай это место старшему, а ты ляг на другом месте». И мёртвый подвинулся во гробе. Феофил тут же пал к ногам преподобного Марка и просил прощения. А святой Гробокопатель сказал, чтобы Феофил заботился о своём спасении, ибо скоро и его так же принесут на погост. И стал Феофил ждать свово смертного часа, а от горя много плакал и потерял зрение. А преподобный Марк на его мольбу умереть сказал: «Не желай смерти, она придёт, хотя бы ты и не желал».

– И откуда ты стольки всево знаешь? – изумился Анемподист начитанности богомолки, которую считал совсем неграмотной.

– А книги святые читаю, батюшка ты мой. Там всё и означено.

– Дело у тебя ко мне, сказывала Аннушка. Неотложное.

– Дак я уж не знаю, ково было и попросить. Вчерась Богородица со стены сорвалась. Рама цела, а стекло вдребезги. Ты – мужик хозяйственный, поди найдётся стёклышко? – просительно заговорила Евстолья.

– Большое стекло-то?

– Да вот она, голубушка моя, – запричитала Евстолья, взяла приставленную к стене на лавке икону в руки и показала Анемподисту.

– Вчерась пошла за дровами, с охапкой домой вернулась, перед печкой стала складывать, а она, господи помилуй меня, грешную, ни с того ни с сего на пол и брякнулась. Стекло-то сразу вдребезги. Гляжу, а верёвочка оборвалась. Худая примета, Анемподист Кенсоринович! Ой, худая. Умру я, верно, скоро…

– Да ты, Евстолья Михеевна, ещё всех нас переживёшь. Ты же миня лет на пятнадцать старше, а у медички ни разу не была.

– Духом я крепка, батюшка! Духом. Оттого и хвори не берут. А видно, срок пришёл, Господь к себе затребовал. До Пасхи-то уж и не доживу, поди. Вот и предзнаменование мне господь подал. А земля-та ноне промёрзла! С осени без снега этакие морозы стояли. Жалко, намаются мужики могилку-то копать. До лета бы дожить, до Троицы. Ишо бы разок березками зелёными полюбоваться.

– Налюбуисси берёзками, – начал успокаивать Анемподист. – Ишо как налюбуисси. Давай икону-то, я мерку сыму.

– Да вот как я тибе Богородицу-то в руки доверю, когда ты и лба перед ей перекрестить не хочешь?

– Да не приучен я сызмальства к этому, – начал оправдываться Анемподист. – Ты уж прости меня, но некрещёный я.

– А вот тут ты ошибаисси! Бабка твоя тайком тебя окрестила. Батько-то твой нехристем был. Ой, какой нехристь! Он ить и церкву нашу порушил, а потом в ей клуб открыл, музыку бесовскую там на патифоне крутили да танцульки устраивали. Слыхано ли дело? В храме Божьем танцульки устраивать! А ить не побоялся гнева Божьего Кенсорин, царствие ему небесное. А тибя-та баушка твоя окрестила. Это я точно знаю. Только вот крестик сразу сняла и спрятала, штобы Кенсорин не углядел. Боялась она Кенсорина-то! Крутого нрава мужик был, царствие небесное.

– Так ить, поди, не по своей воле церкву-то порушил… – попытался заступиться за отца Анемподист.

– Знамо дело, не по своей воле, а всё одно – грех великий. Да спасибо ему, что образа из храма в часовню на погосте дозволил перенести. Мы ночью-то всё и сделали. Не надругались над образами святых у нас, не жгли в костре, как в Костоме. Этим-то батюшка твой, поди, на том свете, искупление грехов и заслужил. Да и мы за ево молились. А уж потом, когда команда из райёну пришла и в часовне стены очистить, ты эть помнишь, зерно там сушили, я самые-то дорогие иконы домой принесла. И бабы тайком от мужей по домам остальные разнесли, в сундуках да на чердаках попрятали. Сберегли святыни от поругания. Ты бы, Анемподист Кенсоринович, перекрестился, прежде чем Богородицу-то в руки возьмёшь…

Анемподист из уважения к богомольной старухе неумело перекрестился, повторив движения Евстольи, и взял в руки старинную икону, на которой в полумраке избушки едва проглядывалась женщина с младенцем на руках. Леший ещё обратил внимание, что почему-то младенец имеет лицо взрослого человека, но спрашивать об этом из природной деликатности посчитал неуместным.

Сделал замеры, передал икону Евстолье. Та сначала перекрестилась на три раза, и только после этого взяла образ в руки. Поставила в красный угол на лавку.

– Может, тибе ишо што сделать нада, дак ты не стесняйси, – спросил Анемподист, прежде чем уйти.