Лесная быль. Рассказы и повести

– Ого-го! И телёнок ещё! Здорово! – Но на этом его радостный крик оборвался: что-то сильно толкнуло его в спину. Падая вниз лицом, он почувствовал, как резким рывком кто-то вывернул ему руки на спину и навалился сверху.

– Пусти! – хрипел Петька. – Пусти, тебе говорят. Не то плохо будет.

– Плохо-то будет тебе, ворюга, – отвечал Максим и тут же, лёжа на Петьке, ловко связал его руки приготовленным ремнём. – Я за тобой, подлая душа, с утра слежу, знал, чего ты добиваешься. Самую малость припоздал, беда-то какая!

Лесник встал, осторожно поднял голову лосихи, дунул в глаза.

– Готова, – горько проговорил он. Голова мягко упала на землю.

– Красу какую загубил! – продолжал Максим, выпрямляясь. Сжав кулаки, он шагнул к браконьеру. Тот яростно катался по земле, дёргал руки, старался освободить их от ремня. Задыхаясь, он злобно смотрел на лесника.

Тот молчал, не в силах вымолвить ни слова.

– Рук только вот об тебя марать не хочу, – сказал наконец и, схватив Петьку за шиворот, поставил его на ноги.

– Шагай, супостат, – промолвил он сурово. – Деревьям на тебя глядеть противно, вот что. Торопись в милицию. Мне ещё воротиться надо, телёнка забрать. Не один ты в лесу волк, кабы другие не проведали.

Петьку Максим сдал в милицию, с винтовкой. На телеге увезли лосиху, а лосёнка лесник на руках принёс домой.

– Корова есть, заместо кормилицы ему будет, – сказал он. – А там – поглядим.

Бабка Василиса (тогда ещё бабкой её никто не называл) приняла нежданного питомца сурово.

– Пользы-то с него что с козла молока, – заворчала она. – Сюда, в уголок в сенцах клади. Не было заботы! Да не торопись ты, дай помягче подложу.

Двенадцатилетний Степан сияющими глазами смотрел то на лосёнка, то на отца. А тот украдкой, чтобы мать не видала, приложил палец к губам и помахал им остерегаючи: помалкивай знай, дай самовару перекипеть!

Степан знал эту отцову примолвку и не удержался, усмехнулся. Ну и тотчас же за это поплатился:

– Тебе всё смешки, – напустилась на него мать. – Посмеёшься, как на этакую скотину молока не наберёшься! А вырастет – все окна рожищами повысадит да, гляди, и нам бока пропорет.

– Мам, да зачем ему окна рогами?.. – начал было Степан. Но отец дал ему в бок тычка: сказано – помалкивай.

Они и помалкивали, только исподтишка перемигивались. А лосёнок, досыта напоенный парным молоком, спокойно вытянул тонкие слабые ножки на мягком мешке. Он и не заметил, какая в его жизни случилась большая перемена.

– Вот так-то я Бурана телёночком ещё домой и принёс. А уж бабка твоя ворчала-ворчала, а потом ей Буран за родного сынка стал, – договорил лесник.

Анюта сидела за столом и, подпирая кулачками румяные щёчки, слушала внимательно, не сводя глаз с деда Максима. А он весело засмеялся и подвинул к самовару большую кружку с позолотой.

– Налей, бабка, ещё кружечку по этому случаю.

– И наливать тебе не стоит, греховодник, – заворчала бабка, но кружку всё-таки подставила под самовар и кран отвернула.

– «За родного сынка»… Скажет такое. А по правде… – Бабка Василиса умолкла, лицо её вдруг собралось в мелкие добрые морщинки, и на кран не смотрит видно, вспоминает. – А по правде… – задумчиво повторила она.

– Ой, бабушка, край! Кран! – вскрикнула вдруг Анюта. – На стол льётся!

Бабка словно очнулась и проворно завернула кран.

– Ты что по правде сказать хотела, бабушка? – торопила девочка.

– Да это присказка такая, – улыбнулась бабка, – Разве ж я когда не по правде говорю? До чего же он занятный был. Буран-то! Сначала и на ножки не вставал, слабенький. А потом как пошёл расти. Да ласковый… Губами руку заберёт, а губы что бархат. Будто целует. Я по двору – он за мной. Я в кладовку – и туда лезет. На другое лето рожки выросли, сам что конь здоровый, а всё за мной да за дедом, ну никак не отстанет.

– А почему теперь отстал?

– Дело такое вышло, – вмешался дед. Он уже кончил чаёвничать и старательно набивал трубку.

– Приехал отец твой из города, из ученья, на лето отдохнуть. И вздумал Бурана объездить.

– Как объездить? – не поняла Анюта.

– В упряжке, значит, научить ходить, телегу возить. Я не позволил. Рано, говорю. Так он сам потихоньку в телегу его запряг, а на шею бубенцы пристроил, с музыкой прокатиться решил. И прокатился. Бубенцы как звякнули – Буран ровно ошалел: по двору заметался, Степана чуть не смял. А сам – в ворота, да как пошёл по дороге в лес! – только бубенцы вдали прозвенели.

– Ой! – испугалась Анюта и всплеснула руками. – А дальше что, дедушка?

– А дальше, как уж он телегу разбил да хомут с бубенцами с себя содрал, за что зацепился – не знаю, только счастье его в том. Не то совсем бы со страху ума решился. Ну снял. И с тех пор одичал, к рукам никак не подходит, нашего дома сторонится. Вот как беднягу от двора отвадили.

– Я уж сама в лес ходила, – вздохнула бабка Василиса. – Солью манила. Смотрит сдалека, ровно сам грустит. И сейчас повернётся, и нет его.

– Жа-алко, – протянула Анюта и погрустнела.

На другой день солнце ещё только поднялось над лесом, когда дверь лесного домика скрипнула и отворилась.