Лесная герцогиня

Эмма невольно восхитилась мастерством резчика, сумевшего придать неуклюжим каменным постройкам такое изысканное завершение, облагородившее облик сурового монастыря. Но Эмма также подумала, что собственного хозяйства лесной обители вряд ли бы хватило, чтобы поставить все на столь широкую ногу. Все дело было в руднике. Эврар был неграмотен, он говорил о хороших доходах, но, видимо, полностью и не представлял всей стоимости рудника, а довольствовался лишь взиманием арендной платы. Но аббат… Эмма вдруг отметила, что, подняв в глухой чащобе такое мощное аббатство, Седулий мало позаботился о личных выгодах. Об этом можно было судить по почти убогому помещению, какое он уготовил для себя. Маленькая, каменной кладки горница-келья была холодной, а жесткое ложе у стены свидетельствовало о почти аскетической нечувствительности ее владельца.

Позже она узнала, что преподобный, кроме того, что спал на этой скамье, и трапезничал там же, не признавая ни кровати, ни стола. Единственным, что привлекало здесь взгляд, был большой сундук, весь изукрашенный тонкой резьбой, да аналой в глубокой оконной нише, на которой стоял подсвечник с толстой свечой. Если этот человек отказывал себе во всем ради престижа аббатства, то это свидетельствовало о его искренней религиозности, и Эмма почувствовала невольное уважение к духовному отцу лесной долины. Поэтому, едва он вошел, она тут же поспешила к нему под благословение – не так часто ей приходилось встречать столь искренних в вере, не жаждущих лично для себя никаких выгод, священнослужителей.

Как оказалось, Седулий был единственным, кого Эврар посвятил в тайну, кем на самом деле является его «дочь».

– Вы не должны беспокоиться, что я выдам ваш секрет. Хотя мои люди едва ли отдают себе отчет, кто такой герцог Ренье.

Эмма осторожно порасспросила настоятеля, что именно поведал о ней Эврар. Оказалось, он даже сообщил, что она – дочь короля Эда, но ни словом не обмолвился о ее жизни в Нормандии. Эмма же сама не спешила предаваться откровенности. Кажется, Седулий это понял. Заговорил о другом.

– Как женщине и принцессе вам трудно будет прижиться в этой глуши. И оставаться госпожой. Для этого вы слишком красивы, и хоть я изо дня в день повторяю на проповеди, что «если твое око соблазняет тебя – вырви его», плотские желания у моей паствы зачастую берут верх над благочестием.

Он умолк, заметив, как Эмма вздрогнула. Потом вспылила:

– Неужели, преподобный отче, вы думаете, что я дам кому-нибудь из колонов повод потешиться с дочерью короля?

Его поразила гневная страстность в ее голосе. Он сказал лишь, что будет рад, если она не забудет этих своих слов, а в остальном может полностью полагаться на его покровительство. Это успокоило Эмму. Она знала, как беззащитна женщина в этом мире, и ей не обойтись без покровителя, а Седулий явно пользовался авторитетом в округе.

Потом они заговорили о другом. Аббат поведал ей о жизни в лесах, о принятых здесь обычаях и нравах. Люди здесь дики, но благородны, и он старается всеми силами поддерживать в них почтение к религии, хотя и закрывает глаза на некоторые пережитки язычества – на почитание древних празднеств, на веру в леших и домовых. Лишить людей этого – значит, заставить их усомниться в милосердии Бога. Для них Отец Небесный должен являть пример сурового, но снисходительного наставника, но, боже упаси, не вызывать неприязнь. Когда Седулий только пришел в эти края, то был поражен тем нетерпением, с каким жители Арденн относились к истинной религии, почитая ее жестокой и унижающей. Об этом позаботились те, кто был здесь до него, и Седулию пришлось приложить немало сил, чтобы вызвать симпатию к новой вере. Конечно, и ему приходилось быть строгим и порой просто запугивать дерзких – таких, как Бруно, например, – но в основном за те двадцать с лишним лет, что он провел миссионером в глуши лесов, он все же добился желаемого: возвел монастырь и обратил в лоно истинной религии не одну языческую душу.

– И заслужили тем самым место в раю, – улыбнулась Эмма.

Настоятель вдруг помрачнел.

– Клянусь ранами Христа, мало, кто столь нуждается в милосердии небес, как я, и ни единый миг я не почитал себя достойным звания праведника!

Это было сказано с таким отчаянием, что Эмма невольно внутренне сжалась. Силы небесные, что же совершил сей достойный человек, если он столь непримирим к себе? Она не стала спрашивать, но, когда Седулий перевел разговор на другую тему и открыл ларь, в котором хранились книги, она заметила в нем и плетку для самобичевания с железными крюками на конце. Седулий поспешил закрыть ларь. Словно не замечая изумления молодой женщины, заговорил о древних фолиантах, что монахи-каллиграфы переписывали в скриптории.

– Это наследие прошлого – Гомер, Тацит, Сенека; конечно, все они были язычниками, но их поэзия, мудрость и стиль не должны кануть в Лету.