Лесная свадьба

Тихо в деревнях. Уже звенит капель, ощутимо припекает солнце в тихих безветренных закутках, и растут под скатами крыш сверкающие сосульки. Под окнами у завалинки, на тропке у ворот скапливается талая вода, обнажается мусор во дворе, и куры, кося глазом, что-то выискивают в нем. В полдень яро митингуют воробьи, рассевшись на кольях ограды. И петухи, взлетев на кучи парующего навоза, самозабвенно поют, полощут горло весенней свежестью.

Но приближение весны не радует людей. Даже у зажиточных крестьян оскудели запасы. Бедняки же забивают последний скот. Некоторые уже продали лошадей за четыре-пять пудов хлеба. Из Казани, с заволжской стороны приезжают торговцы и за бесценок скупают все, что им приглянется. Ходят по дорогам нищие в изодранных лаптях, с котомками, просят Христа ради что-нибудь поесть. Бывает, за день пройдет их под окном человек десять-пятнадцать. И редко кто из них сумеет вымолить хотя бы кусочек горького от желудей хлеба…

После декабрьских событий председателем волисполкома назначили, как говорили, какого-то рабочего, прибывшего из Казани. Свою деятельность на этом посту он начал с того, что лично объехал все ближайшие деревни. И жители Лапкесолы узнали вдруг в нем своего земляка, давно пропавшего и не подававшего о себе вестей Йывана Воробьева. Да и кому он здесь мог сообщить о себе — даже место родительского дома давно уж заросло бурьяном.

Давненько покинул он деревню. В 1905–1906 годах восемнадцатилетним парнем, работая на Звениговском пароходоремонтном заводе «Дружина», вместе с рабочими участвовал он в стачках и в забастовке против порядков, установленных хозяином на заводе. Его арестовали, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. И вот он снова в родной стороне…

Выезжая в деревни и видя голодающих крестьян, он делал все, чтобы облегчить их участь. Под его руководством создавались котлопункты, где кормили детей самых бедных крестьян. В Лапкесоле руководить этим делом волисполком поручил Кргори Миклаю. Миклай запрягал лошадь, брал людей и ехал за Волгу за мукой, пшеном и сушеной воблой. Полученных продуктов не хватало для всех голодающих, кроме того, с каждым днем отпускали продуктов все меньше и меньше. И вот из волисполкома пришла бумага, в которой было сказано, что всех сирот, оставшихся без родителей, следует отправить в Казань — в детский дом.

И эту заботу Миклай взвалил на себя. Сирот в Лапкесоле и окрестных деревнях он собрал быстро — все были рады избавиться от дополнительных голодных ртов — и тот же час отправился в путь.

Дорога уже подтаяла, стала рыхлой, и двигались медленно. Детишки, оборванные, худые, с землистыми лицами, мерзли на знобящем весеннем ветру, не спасала и солома, накиданная в сани. Они по очереди спрыгивали с повозки и, скользя на льду мокрыми изношенными лапоточками, падая и поднимаясь, бежали за санями. И, согревшись немного, снова зарывались в солому.

Только уехал Миклай, как жена Эмена, оставшаяся без мужа после кулацкого бунта, проговорилась, что ей удалось отправить с Миклаем в детдом одного из своих детей: «Хоть один избавится от голодной смерти!» И потянулись к Настий женщины, чтобы узнать, как и что, куда везти, кому сдавать детей… Поехали следом на лошадях, пошли пешком: «Дойдем как-нибудь с милостынькой Христа ради…» Жалко отправлять своих ребятишек неведомо куда, а еще жальче глядеть, как тают они день ото дня. Поневоле поведешь…

К тому же неведомо откуда свалился на деревню тиф. Косит всех подряд. Сегодня одного на кладбище повезли, а завтра, глядишь, другого… Кавырля и Микале и здесь выгоду нашли: привезли с казанской стороны какую-то землю, кормят ею людей в счет их будущих заработков. Ну а кто согласен отдать им пашню под засев — тому от щедрот своих дают по полпуда муки.

Заболел, возвращаясь из Казани, и Кргори Миклай. Три дня лежал пластом в жару и бреду. Настий в отчаянии побежала за отцом Дмитрием, но поп не пошел, только сказал злорадно:

— Подыхать стал, так и бог ему понадобился?! Коммунисту бог не поможет, все равно его черти утащат….

И все-таки Миклай выкарабкался из лап смерти. Худой, ослабевший, с заострившимся лицом лежал он в постели.

— Миклай-то как, поправляется? — спрашивали у Настий соседи.

— Да получше ему уже, вот только слаб очень, — вздыхала Настий, но в глазах ее так и сияла радость.

А в деревне слышны злорадные смешки:

— Отец Дмитрий не помог, так черти Коммунисту помогают, что ли…

Во время эпидемии люди остерегались ходить друг к другу, но Шапи, услышав счастливую весть, поспешил к Миклаю.

— Как здоровье? Как чувствуешь себя? — начал он еще с порога.

Миклай поднял голову с подушки, слабым голосом пригласил Шапи войти в комнату. Нерадостен был их разговор. Но Миклай настоял, чтобы Шапи сходил в волисполком, рассказал все.

— Так и скажи: скоро весна, а сеять нечего… Своя власть — поможет чем-нибудь, хоть советом, но поможет!

— Да кто со мной разговаривать-то там будет? Кому я там нужен… Никого не знаю, и меня никто не знает…

— Ничего, дело познакомит.