Лесная свадьба

— Солдат к солдатке всегда зайдет, — обронила вторая.

— Да уж не сам ли Миклай пришел? — заинтересовалась третья.

— С того света не возвращаются.

— А ты откуда знаешь, что он мертвый?

— Дак она ж сама говорила: в последнем письме написал, что ранен, а потом ни слуху ни духу — ни одной весточки не подал.

Что бы ни произошло в деревне, весть об этом сразу же разносится по округе. Все только и будут судачить об этом событии: и мужики, и бабы, и старики, и дети…

Еще и видевшие солдата толком не разобрались, кто он, почему зашел в дом Миклаевой жены, а уж по деревне слух пополз — Миклай вернулся. И потянулись туда люди один за другим, не думая, что, верно, устал хозяин с дороги, отдохнуть хочет. И ожил вот уже три года сиротой стоявший дом — полон соседей. У каждого вроде бы свой вопрос, а оказывается — у всех одно и то же: скоро ли война кончится, не встречал ли где мужа, сына, брата? Всем ответил Миклай как сумел, а в конце разговора коротко заключил:

— Мертвым — земля пухом, а живым пусть будет счастье.

Холодными показались некоторым его слова; многие ждали возвращения родных, близких, а он будто сразу всех их причислил к мертвым. Но никто и слова против не осмелился сказать. А вот хозяйке слушать некогда. Ожила она, расцвела, как весенний цветок, бегает по дому: то одно поднесет, то другое приготовит. На стол собрала, даже где-то самогонки раздобыла — мутной, с запахом гари.

Поздним получился обед. Неразговорчивый, сумрачный сидел Миклай. Совсем отвыкли они с Настий друг от друга. Три года провел солдат в стороне от родного дома и не таким представлял свое возвращение, но, выпив с соседями самогонки за встречу, повеселел. Когда все разошлись, он поднялся, стал ходить по комнате, приволакивая ногу и круто, по-военному, поворачиваясь, потом запел вполголоса:

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы безвестные ждут…

С улицы тоже доносятся голоса: кричат, ревут… «Уж не убивают ли?» — подумаешь иной раз. Всю ночь слышны песни, крики, шум драк. Некоторые так на улице и ночевали. То здесь, то там валяются рваные рубахи…

Пьянка, драки… Словом, праздник.

И кажется: сто лет пройди, а все так же будет…

2

Празднуют здесь обычно неделю, не меньше. Семейные и пожилые люди за это время успевают побывать у всех родственников и близких знакомых. Молодежь— вдоволь попеть и поплясать под гусли и ковыж^[1]. За неделю никто и не подумает о работе. Вот только солдата, Кргори Миклая, не видно на улице, а ведь уж второй день, как вернулся. Здесь же, в деревне, живет его тесть — Маленький Одоким, как прозвали его за малый рост и сухость сложения. Он несколько раз уже прибегал к Миклаю, звал в гости. А тот все отнекивается:

— Никуда не пойду, встретимся еще.

Но все-таки собрался, чтоб не обидеть тестя. В день своего приезда он помылся в бане, побрился, привел себя в порядок с ног до головы — и будто помолодел, будто стал тем же парнем, каким уходил: красивым, улыбчивым, добрым.

Соседи, завидев на улице супружескую пару, наперебой зазывают их в гости. Миклай благодарит, но отказывается.

Тесть его, Одоким, не беден, но и не скажешь, что богат. Зятя с дочкой принимает как самых дорогих гостей: встретил у порога, обнял, похлопал Миклая по плечу, за руку провел к столу и усадил на самое почетное место. И теща расстаралась, нанесла всякой всячины. В центре стола — огромная стопа блинов, будто скирда на гумне, бутыль с самогоном возвышается, как церковная колокольня, там же пшенная каша с маслом, сметана, творожники и прочее, и прочее. Словом, все праздничные марийские блюда на столе.

А сама-то она и так, и этак — все старается угодить зятю, подкладывает лучшие кусочки, а тесть рюмку за рюмкой наливает. Только Миклай каждый раз лишь пригубит чуток и ставит на стол. Ему интереснее побольше о деревне узнать, о жизни односельчан.

Понял Миклай со слов тестя, что дух новой жизни не проник еще в деревню, что живут здесь, как и раньше жили: верховодят два-три богатея, что те скажут — то все и делают. Да вот и подвыпивший Одоким высказался наконец:

— Нам-то все равно, какая власть — лучше так и так жить не будем…

— Ну нет, — воскликнул Миклай, и глаза его остро сверкнули. — Нам не все равно. Наша это власть, наша, понял?! — и снова жестко, в упор, глянул на Одокима. — Рабоче-крестьянская власть, чтоб рабочим и нам, крестьянам, жилось получше…

— Да, трудно нам было без тебя, все-таки два хозяйства… — продолжал о своем Одоким.

— Вот погоди, кончится война — жизнь войдет в свою колею. Только, чувствую, и здесь повоевать придется. Поставим на место богатеев — Епима Йывана, Онтона Микале, Миконора Кавырлю, — хватит им хозяйничать…

Миклай еще долго говорил тестю о Советской власти, о будущей жизни, о всем том, что за три года стало дорого ему.

После его ухода Одоким сказал жене:

— Ты заметила, как изменился зять: и за стол не помолившись, и обратно так же…