Лесная тропа

— Вот это как раз тоже один из признаков, — отвечал мой собеседник, — и лишь укрепляет меня в моем предположении. Все в нашем роду истово верили в постоянство своего призвания вплоть до того дня, когда оно переставало для них существовать. Мужчины рвались к своей цели, женщины терпели и боролись ради нее, пока цель вдруг сама собой не исчезала. Вот, например, был в старину человек по имени Эхоц — таких имен, как у нас, тогда еще почти ни у кого не было. Он ходил на Рим с Фридрихом Барбароссой, жаждал воинской славы, невиданных подвигов, любил красивое оружие, платье и лошадей, хотел, подобно Бюрену, родоначальнику Штауфенов, построить на высокой горе замок, взять в жены знатную девицу и основать род, имя которого затмит своим блеском славу Штауфенов. Он разбогател, женился на девице из знатного рода и под старость ушел с головой в дела своего большого поместья, садясь в седло лишь для того, чтобы подсчитать коров, овец и племенных жеребцов в стадах. Его правнук огородил в лесу огромное урочище, желая иметь лучшую охоту во всей империи, а кончил тем, что выкорчевал весь лес, превратив его в луга и поля. По-видимому, ему-то и обязан наш род своей фамилией.[3] Другой, Петер Родерер, жил в своем имении с сыновьями и дочерьми, следил за порядком и старался перенять у опытных земледельцев все то, что они делают, когда хотят поднять хозяйство; он стремился создать такое образцовое имение, какого ни у кого не было. А потом вдруг отправился воевать с турками, стал прославленным полководцем и военачальником и умер, осыпанный почестями, вдали от своего имения, которое ему так и не довелось больше увидеть. Был и еще один Петер Родерер; этот хотел разбогатеть, чтобы построит!» роскошный дом на зависть всей округе; а потом занялся изготовлением яблочного сидра и распространением этого напитка по всей стране, а также заложил необыкновенный фруктовый сад, для которого выискивал повсюду лучшие деревья и пересаживал их к себе. Его сыновей вся звали «мальчики старого Петера». Их было четверо, и на уме у всех четверых было одно и то же. Отец оставил им усадьбу средней руки в Тиссенрейте. Возрастом они мало отличались друг от друга — каждый родился на полтора года позже предыдущего. Всем им не терпелось покончить с крестьянским трудом на своем клочке земли, разбогатеть и обзавестись дворянскими поместьями. Каждый из них хотел сколотить состояние, потом жениться на красивой и богатой девушке, отделиться и жить, богатея, в своем имении. Чтобы этого добиться, они решили сообща вести отцовское хозяйство, обращать в деньги все, что только удастся из него извлечь, а когда денег наберется достаточно, поделить их заодно с наследственной усадьбой и начать ту жизнь, к которой они все стремились.

Они носили самое грубое крестьянское платье и деревянные башмаки. Не чурались самых изнурительных работ по дому и в поле, не держали батраков, а нанимали поденщиков, и прислуживала им одна-единственная служанка. По воскресным дням каждый надевал свое лучшее платье и кожаные сапоги, и они отправлялись в приходскую церковь, расположенную в получасе ходьбы от дома. На обратном пути, если время было летнее, они снимали с себя праздничное платье и сапоги, шли босиком, а платье и сапоги несли на плече. Воскресным вечером они усаживались па мощеной дорожке посреди своего двора, а зимой — в общей комнатке, и съедали ради праздника по ломтю белого хлеба. Ни разу никто из них не взял в рот ни вина, ни пива или водки. Отцовский сидр, а также тот, что делали сами, они продавали, и все, что родилось па их земле, тоже шло на продажу. Все четверо так никогда и не женились, прожили больше девяти десятков лет, и звали их до самой смерти «мальчики старого Петера». После них в мешках, чулках, старых сапогах, дощатых ящиках и глиняных горшках осталось серебро. Наследство получил Карст, муж их племянницы, который был беден, расчетливо вел свое хозяйство и любил копить деньги. Когда Карсту досталось это богатство, он стал сумасбродить, сорить деньгами налево и направо, пустил все по ветру и умер вместе с женой в нищете. Со смертью «мальчиков старого Петера» кончился бы его род, если бы не было еще одного мальчика старого Петера, пятого, которого, однако, никто так не называл, — потому что люди прозвали так сыновей Петера Родерера только тогда, когда они начали сообща вести хозяйство, а к тому времени пятого уже давно не было с ними. Он ушел из дому еще при жизни отца. Звали его Фридрих.