Лесная земляника

Возможно, он бы еще подумал над странным поведением своей нареченной, но тут вспомнились вчерашние неприятные мысли о том, что всю сознательную жизнь он, в сущности, пляшет под чужую дудку, о том, что его очень мало что радует — и Джон из чистого упрямства закусил удила. Он едет в Мейденхед — и точка!

После этого Клэр великолепно изобразила горькую обиду, бросила злосчастный тост на стол и удалилась. Через четверть часа она заглянула к нему в номер, уже одетая, и холодно сообщила, что уходит на целый день. Джон не менее холодно кивнул и отвернулся. Удила продолжали горячить строптивого скакуна.

Именно после ухода Клэр он и переоделся в джинсы — одежду, которая с некоторых пор была объявлена Клэр вне закона, потому что фу, потому что их носят только ковбои и докеры, потому что мы не в Чикаго, а в Лондоне, и потому, что он уже не в том возрасте! Подумайте! Не в том возрасте.

Одним словом, настроение у Джона Фарлоу стремительно улучшалось с каждой минутой. Мстительная радость охватила молодого финансиста и без пяти минут банкира. Он едет в свое собственное поместье, он оделся так, как ему хочется, и весь день принадлежит ему.

Радости поубавилось после выезда из Лондона. Противный серый дождь, который на улицах города всего лишь создавал классический английский колорит, за городом превратился в свинцовую водную взвесь, сплошную кисею из холодных брызг, и буколически-пасторальный пейзаж за окном смотрелся довольно уныло. Из-за плохой видимости приходилось ехать медленно, и Джон невольно загрустил, снова окунувшись в невеселые размышления.

Он наверняка страшно удивился бы, узнав, что в это самое время, со значительно большей скоростью в Мейденхед мчится поезд, в одном из вагонов которого ломает пальцы и мрачно глядит в окно его самопровозглашенная, невеста Клэр Дэвис.

* * *

Когда он подъехал к тисовой роще, дождь перестал прикидываться изморосью и полил в полную силу. Тугие струи дождя били по стеклу, впереди Джон мог разглядеть исключительно капот собственной машины, и потому зрелище дома, появившегося из серой хмари, явилось для него полной неожиданностью. Джон заглушил мотор, положил руки на руль и несколько минут сидел просто так, дав волю чувствам и воспоминаниям.

В детстве Мейденхед казался ему замком. Груша, растущая перед домом, была огромной, словно столетний дуб. Лужайка представлялась, скорее, широким лугом.

Потом Джон вырос — а дом уменьшился. Груша оказалась обычной, даже слегка приземистой, а на лужайке едва-едва поместились тогда, в вечер его проводов в Америку, все его друзья и подруги. Клэр ведь тоже тогда была… Странно, он совсем не помнил ее лица в юности. Только светлые, почти белые волосы и облегающие платья.

В левом крыле дома, ближе к саду, жил дядя Уоррен, правое крыло занимала обычно леди Диана, а второй этаж отводили гостям и детям. Детей в Мейденхеде всегда было полно. Сейчас уж и не вспомнить всех бесчисленных кузенов и кузин, выросших вместе с Джоном или у него на глазах. Тогда, в детстве, им казалось, что они никогда не расстанутся, всегда будут дружить и играть вместе, а теперь он даже не всех может вспомнить по именам.

Кухарку звали миссис Гопкинс, она была вдовой и готовила так, что дядя Уоррен постоянно находился в состоянии войны с кем-нибудь из соседей: неблагодарные, они вечно норовили переманить миссис Гопкинс к себе, не гнушаясь никакими методами, включая утроение и даже учетверение оклада. Теперь она, стало быть, миссис Гибсон…

Гибсон был великолепен. Классический английский дворецкий, незыблемая величавость в сочетании с патриархальной любовью к хозяину. У Гибсона была всего одна слабость — миссис Гопкинс. Что ж, в каком-то смысле он поборол и ее.

Служанками, как правило, были девушки из деревни, менялись они часто, потому что здешний воздух, вероятно, способствовал заключению браков, а старый лорд всегда одаривал новобрачных необычайно щедро.

Наверное, стоило бы быть поэкономнее — тогда бы и не случилось вот этого всего… И не сидел бы грустный и одинокий Джон Фарлоу перед заброшенным домом, и не скрипели бы печально сорванные ветром с петель ставни… Дом не может жить без людей. Это странное утверждение Джон вычитал еще в детстве, в какой-то из книг. Сейчас он убеждался в этом воочию. Мейденхед одряхлел и обветшал так сильно, словно со смерти дяди прошло не два года, а лет двадцать. Почти все окна были забиты досками, крыша над крыльцом прохудилась, и дождь хлестал прямо по стенам, с которых давно уже сошла вся побелка.

Дикий плющ, украшавший дом раньше, заполонил все пространство, темно-зеленым ковром устлал половину знакомой лужайки, забил некогда роскошные клумбы. И словно горький привет из некогда счастливого детства, валяется возле самого крыльца красно-сине-зеленый мячик, возможно, помнящий еще маленького Джона Фарлоу…