Лесной кавалер

Ланс Клейборн работал не покладая рук, рассылая приказы Бэкона в отдаленные гарнизоны, контролируя безопасность окрестных фермеров и отвечая на многочисленные жалобы и письма…. Генерал выражает свои соболезнования йомену Смиту, но генерал не мировой судья. Если кто-то украл корову, следует обращаться к магистрату, а не к генералу Бэкону… Генерал искренне сочувствует йомену Арнольду. Пусть его дочь назовет имя солдата, который ее обесчестил, и генерал посмотрит, что можно сделать… Нет, генерал не губернатор колонии… Нет, генерал не сможет принять приглашение на обед… Генерал весьма благодарен за присланный фунт коры хинного дерева. Ее отвар поможет ему справиться с лихорадкой.

С каждым новым слухом поток писем и встревоженных посетителей возрастал. Среди последних были и шпионы Беркли, но Бэкон обходился со всеми любезно. Он не повесил своего пленника, сэра Генри Чичерли. За все время в лагере казнили лишь одного мародера, о котором никто так и не смог сказать ни единого доброго слова. Бэкон не жег фермы, не пытался узурпировать власть, и губернатор мог злобно радоваться лишь тому, что здоровье мятежника генерала катастрофически ухудшалось.

Но, больной или нет, Бэкон не мог позволить себе отдохнуть. Ежедневно он много часов проводил в седле. Часто голос изменял ему, и приказы отдавались еле слышным шепотом. Его когда-то красивое лицо напоминало теперь туго обтянутый кожей череп. Он только отмахивался от советов обеспокоенных друзей: слишком многое надо было успеть…

От обилия непривычной писанины у Ланса ломило руки. От частого чтения при свечах воспалились и болели глаза. Каким-то чудом избегая всех болезней, он не сразу заметил страшные симптомы недуга своего друга. Но ни вино, ни лихорадка не меняли характера Бэкона: он по-прежнему оставался хладнокровным командиром, мудрым советником и веселым товарищем.

Если он и боялся чего-то, то никак этого не выказывал, но часто расспрашивал Ланса о короле. Юноша отвечал, что был слишком мал, когда находился при дворе, и почти ничего не помнит. Тем не менее Бэкон настаивал. Долгие годы королю пришлось скрываться. Так неужели он не симпатизирует себе подобным? Возможно, однако скрывался он во Франции, где жил в роскоши и достатке. Да, после Реставрации Карл II не раз проявлял милосердие, но этого нельзя сказать о его приближенных. У Беркли есть брат в Уайт-холле, по мнению многих, — надутый, узколобый индюк.

Бэкон нахмурился. Что такое бунт? Можно ли считать бунтовщиками огромную массу людей? Можно ли ставить вне закона пятьдесят тысяч колонистов?

Ланс отрицательно покачал головой.

— Допустим, я бунтовщик, — продолжал генерал, — и меня можно повесить. Но не всех тех, кто шел за мной! Бунтовщиком был Кромвель, а не его люди. Революция никогда не была делом рук одного человека. Если бы не я, то избрали бы кого-нибудь другого. Революция — это волна, которая поднимается, чтобы защитить свободу. Беркли считает ее волной террора и несчастий. Я же утверждаю, что это волна славы! — Дрожащими пальцами Бэкон зажег свечу. — Волна славы! — повторил он. — Виргинцы — реалисты. Они понимают, что справедливые законы для простых людей создаются простыми же людьми, а не баронами, губернаторами и королями. Никто из нас, собравшихся тогда на плантации Мершантс-Хоуп, не был бунтовщиком. Мы преследовали единственную цель — отбросить индейцев. Защищать свою жизнь — законное право каждого…

Он тяжело опустился на скамью и не отрываясь смотрел на огонь свечи.

— От Беркли мы ждали помощи, — снова заговорил Бэкон. — Губернатор не смог исполнить свой долг и защитить нас от общего врага. Он грубо попрал основной закон колонии. И простые люди отобрали у него власть, которую давали ему созданные ими законы. Для них уже не имеет значения, что Беркли — королевский наместник. Они не испугались бы его, даже будь он наместником дьявола! Когда-нибудь, возможно, я увижу короля и скажу ему все. Если он останется в неведении, то может потерять свою империю, Ланс. Виргинцы предпочтут сами заботиться о себе, а не ждать решений, принимаемых за тысячу лиг от их земли.

Бэкон вздохнул и провел ладонью по глазам.

— Хотел бы я прожить еще хотя бы год, — сказал он. — К тому времени король во всем разберется. И пришлет нам здравомыслящего губернатора, способного разумно править этими дикими плантациями.

— Вы еще долго проживете, — ответил Ланс.

— Боюсь, что нет, — печально улыбнулся Бэкон. — О, Ланс, как я завидую твоей силе! Будущее не тревожит тебя. Ты полон надежд и планов. Ты не понимаешь значения слова «бунт», потому что бунт — часть тебя самого. Но не меня. У меня тонкая кожа уроженца Кента и кембриджские мозги. Да, я завидую тебе. Ты — виргинец. Твоей школой стали леса и болота. Ты познал человеческое достоинство на берегах быстрых рек, а свободу — в языческих деревнях индейцев. У тебя не было и никогда не будет низкопоклонства перед европейскими традициями. Между ними и Виргинией — океан.