Лесной царь

Горе мне выжгло глаза,
Истомлено мое тело.
Нет мне желанней жилища
И ложа милее, чем гроб.,
Я взываю к могиле: «О, мать моя!» :
Я взываю к червям: «О, мои братья!»
Под водою колышутся тени умерших.
Божьему оку преисподня открыта до дна,
Ибо бездна разверста пред Божьим Престолом,
Она дотянулась до хлада межзвездных пространств,
Она землю сжимает в объятьях своей пустоты,
Она воды хранит В надежных сосудах своих облаков,
Она спрятала Божий Престол,
Окутав его облаками.
Она провела по глади морской о коем,
Разделяющий темень и свет.
Бог пожелал, чтобы я заплутался в ночи.
Он порвал мой пурпурный наряд,
Он корону сорвал с моей головы
и расшиб о скалу. Он и меня размозжил,
Вырвал с корнем, как древо, из сердца надежду.
Но Бог и казнит, и целит,
Той же дланью наносит рубец и врачует.
Я верю — моим устам вернет он улыбку
И те разразятся ликующим гимном.
Тотчас земля переполнится счастьем,
Вспенится радостью море,
Любовь захлестнет все деревни,
Возликуют деревья в лесах, вскинув гордые кроны —
Так резвые кони трясут своей гривой.

2 марта 1939.

Не делал записей с начала года. Да и вообще не уверен, жил ли. В детстве зимой я будто низвергался в бездну. Сумрак, холод и промозглость зимы порождали во мне чувство невыносимости бытия. Потребовались годы, чтобы я понял, что все это лишь приметы времени года, отвратительнейшего, надо сказать. По мере того как я старею, время постоянно ускоряет свой бег, и прежде казавшиеся длительными периоды сжимаются, становясь переносимыми. Однако зима еще не настолько сжалась, чтобы я мог разом перемахнуть эту пропасть. Когда-нибудь, возможно, и сумею. А пока еще у меня не хватает сноровки, и я уж в который раз рухнул в шахту января-февраля с чувством, что канул туда безвозвратно.

Я уже потому ненавижу зиму, что сама она испытывает ненависть к телу. Обнаженную плоть она бичует и казнит с рвением пуританского проповедника. В этом смысле можно сказать, что холод — моралист построже самого упертого праведника. И это понятно — ведь тела суть знаки, а зима несимволическое время, когда затихают голоса и гаснут огоньки, которые обычно указуют мне путь. Зимой я растерян, живу, словно уткнувшись лицом в стенку и заткнув пальцами уши…

Однако сегодня утром порывы теплого ветра разогнали тучи и, наконец, утих дождь, хлеставший всю ночь по окнам гаража. Дыхание моря согнало угрюмость с небес. Возвращаясь домой, я вдруг оказался в толпе девчушек с голыми, закоченевшими коленками. Ничего, Моявель, доживем еще до белых маек и носочков, до летних юбочек и коротких штанишек! Готовь свою американскую машинку, чтобы воровать голоса детей, и фотоаппарат, чтоб похищать их образы.

Но не забывай при этом о своем предчувствии беды, которая рано или поздно разразится!

4 марта 1939.

Шестьдесят два кардинала с приставленными к каждому секретарем и почетным караульным позавчера заперлись в ватиканском зале конклавов. Когда они пели Veni Creator, разгневанные небеса заглушили их молитву могучими грозовыми раскатами. Таким образом, весь мировой цвет церковных подонков разом оказался взаперти, под надзором маршала конклава князя Чиджи и под бдительным оком выставленных у каждой двери папских гвардейцев вкупе с аудиторами Роты.

Никому не под силу описать тот чудовищный шабаш, который устроили эти 186 старцев, наверняка сумевших довести сгущение до невиданных поныне пределов. Лишь черный дым, валивший из трубы Сикстинской капеллы, свидетельствовал о том, сколь дьявольским забавам предавалась эта опьяненная своей безнаказанностью свора.

Наконец сегодня, в пять часов тридцать минут пополудни, кардинал Какка Доминиони с главного балкона собора Св. Петра, под которым был уже расстелен ковер с гербом Пия IX, возвестил, что выбор сделан.

— С великой сердечной радостью, — заверил прелат, — называю вам имя нового папы, ибо избран Достойнейший Из Достойных — кардинал Еугенио Пачелли.

После чего собравшаяся под балконом толпа дружно затянула Те Deum.