ЛЕСНОЙ ЗАМОК

При всем своем мастерстве и опыте Старик не мог понять, каким образом приключилось такое несчастье, когда он полез в один из лучших своих ульев. Ему надо было заменить пчелиную матку, которая выказывала безошибочные признаки смертельной усталости, как вдруг на него набросилась ее свита. Старику удалось подавить мятеж при помощи раскуренной сигары, которую он по чистой случайности держал во рту, но столь яростному нападению со стороны пчел он не подвергался уже долгие годы. И это пробудило во мне подозрения, граничащие с манией преследования (которая, впрочем, присуща мне имманентно, что, кстати, куда предпочтительнее, нежели неосмотрительность, а то и слепая беспечность). Мне пришлось прийти к выводу, что нападение было инспирировано Наглыми, а значит, весь улей подлежит уничтожению.

Получив во сне мой приказ, Старик замешкался с его выполнением. Прошла пара дней. Я вновь транслировал ему в сонный мозг ту же мысль, однако на сей раз достаточно однозначно, чтобы Старик понял, что имеет дело не со сновидением, а с прямым приказом, и смысл этого приказа привел его в глубокое отчаяние.

— Сделай это! — не раз и не два повторил я ему во сне. — Сделай себе во благо. Завтра воскресенье, и это нам на руку. Воскресная экзекуция имеет двойной эффект. Но не пользуйся серной бомбой, не то слишком многим удастся улететь. Лучше облей улей керосином. А потом сожги и сам ящик, и всех его обитателей.

Во сне он застонал.

— Я не смогу. Это «лангстротт». Он влетел мне в копеечку.

— Сожги его!

Старик послушался. Да и куда бы он делся?! На склоне дней он понял, что повязан нами по рукам и по ногам. Мы ведь могли изрядно испортить ему жизнь, нагнав ужаса, столь же реального, как какая-нибудь язва. Он то и дело думал о смерти — думал как о хищном звере, запертом в соседней комнате. Но все это не вызвало у меня ни малейшего снисхождения. Старых клиентов трудно не презирать: они такие жалкие. Разумеется, он поступил как велено. Способствовал его покорности и тот факт, что какою-то частью сознания он не мог не ненавидеть набросившихся на него пчел. Он был глубоко оскорблен как их хозяин и повелитель. Застарелые привычки плохо уживаются со свежим шоком.

Воскресным утром он положил улей наземь и поджег его. Глядя, как пламя охватывает пчелиный мегаполис, он почувствовал себя лучше. Об этом позаботился я. Он не мог не почувствовать себя лучше. Но вспотел он при этом, как загнанная лошадь. В конце концов, он ведь испытывал и страдание, потому что сожжение улья попирало его профессиональные инстинкты. Он ожидал, что ему станет жаль всех этих невинных малюток, обреченных погибнуть в общем пламени вместе с бесспорно виноватыми, но, к собственному изумлению, испытал сильный телесный восторг в области паха. Такого не случалось с ним уже долгие годы. Как это бывает со многими стариками, похоть ушла у него в мозг. И много воды утекло с тех пор, как его чресла окончательно прекратили реагировать на непристойные мысли чем-нибудь, кроме легкого бессильного шевеления.

Я должен упомянуть, что при акте сожжения присутствовал Ади. Ему тоже было доставлено во сне достаточно однозначное послание. Наутро он улизнул от Клары с Анжелой, как раз когда те засобирались в церковь. Клару это не больно-то расстроило. С Адольфом в церкви не оберешься хлопот. Если не заерзает на скамье, то найдет себе другое занятие — щипать сестру, а та, естественно, начнет щипаться в ответ. Исподтишка, понятно.

К тому же, оставшись наедине с Анжелой воскресным утром, Клара еще на пядь смогла бы сблизиться с падчерицей. Честно говоря, она сознательно не повела в церковь Эдмунда да и оставила дома крошку Паулу, чтобы не трепетать: а вдруг та в самый разгар службы потребует грудь? Нынешним утром Алоис объявил, что готов остаться дома с двумя младшими детьми. Клару изрядно удивило подобное великодушие. Может быть, он начал оттаивать? Но разве так бывает? На этот вопрос я — не ей, так вам, — вне всякого сомнения, еще отвечу. Но сначала опишу восторг, в который пришел Ади, наблюдая за пчелиным аутодафе. Язык у него дрожал, сердце ходило ходуном в груди, мальчик и сам не знал, смеяться ему или плакать. Однако интенсивный российский опыт изрядно утомил меня, и мне не хотелось без крайней надобности проникать в сложноорганизованное сознание шестилетнего ребенка. Мораль у меня была, как я уже отметил, на высоте, но напрягать ее до поры до времени не хотелось. По возвращении в Австрию мне даже начала нравиться сравнительная бесхитростность здешней жизни. Конечно, и в этом тихом омуте меня поджидали определенные открытия, но я не спешил делать их все сразу. Скажем, я следил за едва заметными переменами в самоощущении Алоиса, и этого мне до поры до времени вполне хватало.