Лесные тайны

Вечерял Никанор Романович на скамеечке у калитки своего дома. Здесь его всегда можно было застать в общества праздных соседей, не желающих по-иному заполнять вечера. Случалось, подходили к ним знакомые рыбаки. Они делали заметные одному Никанору Романовичу знаки и скрывались с ним во двор.

Злые языки поговаривают, что Пронкин снабжает по дешевке рыбаков капроновыми нитками и что через него можно приобрести недорого паклю… Говорят… Да, многое говорят про Никанора Романовича весьма неблаговидного, но и бездоказательного.

— Ежели все, что про меня болтают, слушать — барабанная перепонка лопнет! — презрительно замечает он по поводу всех этих слухов.

Дни его протекают однообразно, но скромно и пристойно. И только на охоте он кажется богатым и щедрым. Но ведь это на охоте! Ради такого случая можно и всю получку угрохать и еще у друзей занять, но зато уж развернуться — так развернуться. И Никанор Романович разворачивается.

Гаудеамус игитур,
Ювенс дум сумус!.. —

запевает Никанор Романович единственную известную ему латинскую фразу из старинной студенческой песни. И его не смущает, что он отчаянно коверкает слова, произношение и мотив. Он хочет всем показать свою образованность. Затем, подняв высоко стаканчик, он обводит восторженно-исступленным, шалым взором присутствующих и пытается вновь произнести нечто необыкновенное и даже раскрывает для этого рот, но ничего не произносит и… опрокидывает стаканчик.

А потом сон тут же на траве, у костра. И, наконец, тяжелое возвращение к действительности. Пронкин мрачен, помят, кряхтит, охает, морщится, ругается, сливает по каплям из опорожненных бутылок в стаканчик, раздраженно-брюзгливо хрипит пропитым голосом:

— Какая к чертям охота! Давай посидим, отдохнем — да и по домам.

Десятки охотников встречались на моем пути. Встречи были разные: и случайные, мимолетные, не оставляющие следа ни в уме, ни в сердце; и крепкие, яркие, на всю жизнь согревающие теплом воспоминаний. Длинной чередой проходят перед моим мысленным взором друзья-охотники. С печалью по невозвратному, но всегда с благодарностью, я вспоминаю ушедших, наши охотничьи походы и с волнением думаю о тех, кто придет нам на смену, — о будущих друзьях родной природы, этого неиссякаемого живого источника радости и красоты!

Михайлова сторожка

Рассказ

Только весной бывает такая густая, звездная темень, у такая живая тишина. В черном мраке ничего не видно, но все слышно. Журчит ручей, хрустко падает сухая ветка; стремительно проносится в невидимой высоте, с тонким посвистом острых крыльев стайка уток; разрывая тишину, призывно крякает матерая, ей успокаивающе жвакает селезень — и снова тишина. С разлива тянет холодком, из леса — прелью.

Мы сидим на ступеньках крыльца сторожки, за несколько шагов от которой начинается многокилометровый окский разлив, и слушаем ночь.

Лесничий Иван Петрович, высокий крепкий старик, не утерявший молодую подвижность, всю свою жизнь провел в лесу, знает и любит его, как любят близкого, верного друга.

— Такие ночи для человека — радость! — негромко произносит Иван Петрович. — Они точно всю скверну житейскую с души смывают. Чувствуешь себя добрым, сильным, способным на невесть какие хорошие дела.

Молчание. Каждый думает о своем. Вернее, не думает, а как бы растворяется в окружающей природе, наполненной животворной весенней силой.

Далеко над разливом протянул свистунок. Его умоляющий, певучий «клинн, клинн…» одиноко звучит в просторе ночи. Иван Петрович подал в кулак голос чирушки, и мгновенно рядом что-то шумно шлепнулось в воду и нетерпеливо отозвалось: «Клинн!» Дескать: «Где ты, плыви сюда!»

— Это к теплу, — замечает Иван Петрович. — Скоро валом чирок пойдет.

Вспугнутый чирок срывается и уже издали доносится его зовущий мелодичный голосок.

— Я обещал вам рассказать, почему эта сторожка называется Михайловой. Вот сейчас, пожалуй, самая для этого пора — уж больно ночь хороша!

Иван Петрович звонко щелкает крышкой портсигара, закуривает, на миг освещая крупные черты лица, седые усы, курчавую, старомодную бородку и нависший над бровями козырек простого картуза.

— Лет шестьдесят тому назад жил здесь, в Ловцах, лесопромышленник Куржанов. Гонял плоты, торговал лесом. Построил каменный дом, завел звероподобных псов, разжирел, весь ушел в наживу. Был он вначале простым плотогоном, ловким, башковитым хлопцем. Толкуют, где-то под Царицыном плот разорвало, бревна по всей Волге расплылись — хозяин заголосил благим матом. Куржанов его и тюкнул по затылку, да и концы в Волгу, а сам с деньгами у нас в Ловцах появился. Поставил миру пять ведер сивухи, получил надел, сбил артель плотогонов — и «пошла писать губерния»! Через два года сельчане уже перед ним шапку ломали, староста за ручку здоровался, Василием Прохорычем величал! Впрочем, это не так уж интересно. Таких случаев в старой России сколько угодно было — кто не знает, как появлялись наши деревенские богатеи!