Лесные тайны

Охотничья страсть да тоска по янтарным зорям, по голосам и лете дичи, по серебристому простору разлива, прозрачной голубизне неба — по всему, что приносит с собой весна, — властно потянули нас из города, из комнат в лес, на залитые луга, в завехи, на тока в шалаши.

Охота еще запрещена, и мы выехали до рассвета в приготовленную из душистых еловых ветвей удобную завеху без ружей, без патронташа, без рюкзака, без всей этой приятно отягощающей охотничьей «утвари».

Не пуганную выстрелами дичь словно покинула обычная осторожность. Утки подсаживались малыми и большими партиями, затевали шумную возню. Догоняя друг друга, окунались, хлопали крыльями, срывались, взмывали ввысь и снова падали на плес.

Чирки стремительно гонялись за самками, и те, спасаясь, с ходу бросались в воду, глубоко ныряли, затаивались. Чирок опускался на воду, изумленный внезапным исчезновением страстно желаемой подруги, озирался, вытягивал шею и умоляюще звал: «Клинн, клинн!»

Из-за горизонта выплыло солнце, окрасило палевым отсветом воду, и все запело, заликовало, заиграло многоголосым птичьим звоном.

Мы сидели, затаив дыхание, завороженные красотой весеннего утра. И не заметили, как прохлада зари сменилась теплом, а лет прекратился. Теперь только неугомонный бекас вился и падал, блея барашком над залитыми прибрежными кустами, да кричали атласнокрылые чайки.

— Всё, — сказал Иван Петрович и полез за папиросами.

Мы покинули завеху, когда сошел туман и стало совсем тепло.

Вентеря были полны крупной плотвой и пузатыми лещами — улов наш занял весь нос челна.

Через разлив мы переплыли к противоположному берегу, где на бугре стоял дом лесничества. У крыльца нас встретила высокая, статная женщина, не утерявшая былой красоты, с седеющей тяжелой старомодной прической.

— Мария Васильевна, моя жена, — сказал Иван Петрович.

Я вздрогнул от неожиданной догадки.

— Н-да-с, Мария Васильевна, — как бы подтверждая правильность моей догадки, повторил Иван Петрович.

Я горячо пожал руку и поцеловал смуглые пальцы.

Мария Васильевна вскинула чистые серые глаза на мужа и, слегка покраснев, приветливо пригласила:

— Прошу закусить! Наверно, с вечера не спали…

Выпили, закусили и отправились в его кабинет спать.

Но вместо сна Иван Петрович рассказал мне, как Машенька, Михайлова Машенька, стала его женой.

…Кончилась война. Где-то на Украине погиб Михаил. Дочь умерла от тифа. Одна, с опустошенной душой, без всяких средств, полуголодная, похудевшая до неузнаваемости, Маша вернулась в родные Ловцы. Местные сельские и уездные власти знали ее трагедию и решили помочь — ей предложили организовать детский дом.

Постепенно оттаяла душа. Маша стала улыбаться. Теперь она принимала участие в собраниях, в педагогических спорах, целыми днями ездила по району в поисках средств для улучшения детского дома. Работа захватила Машу, к ней возвращался вкус к жизни. Маша снова похорошела, и нет-нет да и раздавался из ее комнаты сильный, приятный голос: она пела.

— Оттаяла бабочка, — замечали сельчане.

Но пережитое все же навсегда отложило свой отпечаток на ее внешность. В пышных волосах блестели седые нити, в уголках рта залегли короткие черточки, строже смотрели глаза. А весной, когда проходил лед и Ока разливалась на несколько километров, Мария Васильевна отправлялась на челне к Михайловой сторожке и долго, до позднего вечера не возвращалась домой.

Назначенный лесничим в Ловцы, Иван Петрович, увидав ее, был потрясен. Он так растерялся, что остановился, снял картуз, но не смог произнести ни слова. Казалось, он боялся ее и принимал все меры, чтобы как можно меньше видеться с ней. Даже на собраниях в деловой обстановке, среди людей, он избегал встреч с ней. Не умея скрывать своего чувства, каждый раз, случайно сталкиваясь с ней, он страшно смущался. А когда кто-нибудь из доброжелателей намекал ему на Марию Васильевну — дескать, чем не пара: свободная, красивая, культурная — не век же бобылем слоняться! — он стискивал зубы и так взглядывал на советчика, что у того отпадала охота продолжать разговор.

Знакомые и друзья недоумевали:

— Не нравится ему Мария Васильевна, да и только! Странный вкус у человека!

Он стал еще более замкнутым и суровым и только в одной охоте находил теперь радость.

Однажды в разливную пору, когда деревья набухли почками, а на взгорьях высохла земля, удался тихий, парной, с туманцем вечер. Ближе к сумеркам Иван Петрович подплыл к Михайловой сторожке, и неторопливо направился к мелколесью — любимому месту Михаила. Здесь была чудесная тяга.

У овражка, между трех осинок, врос в землю весь замшелый широкий пень — на нем, ожидая тяги, он любил сидеть с Михаилом. И теперь, вслушиваясь в бормотание, щелкание и свист дроздов, в переливную трель малиновки, Иван Петрович медленно шагал к пню. За несколько шагов до заветных осинок остановился и замер: на пне сидела Маша.