Лесные твари

Демид трудился всю ночь, и весь следующий день. Возился в мастерской. Оглушительно бил молотком, визжал дрелью, звенел металлом так, что уши закладывало.

Степа и не слушал весь этот грохот. У него и так сердце грохотало в груди, словно спешило достучать свое в последние часы перед неминуемой смертью.

Встал Степа по привычке рано, в пять утра. И дел себе наметил целую кучу – лишь бы от тяжелых дум отвлечься. Да только так ничем толком и не занялся. А вместо этого вдруг пошел бездельно слоняться по деревне, что, в общем-то, на него совсем не было похоже. Около ларька, что на автобусной остановке, его окликнули двое местных забулдыг, соображающих, где взять денег для утренней опохмелки. Видать, решили Толян с Витькой, что оставил Степа свои непутевые попытки вести образцовое хозяйство и решил прибиться к алкогольной их братии. "Напиться, что ли?" – тоскливо подумал Степан. Но мысли о том, как тяжелый напиток проползает сквозь горло и растекается по жилам, отравляя сознание, вызвали в его желудке мучительные спазмы. Закашлялся Степан, махнул рукой и побрел дальше. Добрел до совхозной конторы. Там его схватил за пуговицу Дыдыкин, местный Кулибин, в свободное от изобретательства время состоявший на должности уборщика навоза (наладчиком доильных аппаратов Дыдыкин взят не был по причине полного отсутствия способности починить что-нибудь сложнее дверной ручки) и зашептал доверительно в лицо, обдавая горячей смесью сегодня пережеванного лука и вчера выпитого одеколона: "Степ! В натуре! Только ты! Меня поймешь! Эти ведь! Быдло! Чего они понимают? Весь мир вздрогнет!" "Чего изобрел?" – хмуро буркнул Степа. "Ручку шариковую. Деревянную. Заправляется маслом машинным. Отработанным. Оно ж черное! Экономия чернил выходит!" "На сколько литров ручка-то?" "На два!" Степан, было, полез по привычке в карман за пятеркой – сунуть Дыдыкину, алкашу старому, чтоб отвязался, не досаждал своими умывальниками, совмещенными со скворечниками и утюгами для разглаживания овец, но вдруг передумал, зыркнул тяжело на Дыдыкина и послал его суровыми словами. Дыдыкин застыл с открытым ртом и долго раздумывал, глядя на удаляющуюся спину Степана, что это напало сегодня на Степу, всегда безотказного по причине христианской доброты и даже слывущего на этой почве несколько сдвинутым по фазе. Степан же продолжил свой вояж по деревне, направляясь к полю. Он шел и смотрел на дома, большей частью неказистые, но все же гармоничные в крестьянской своей основательности, и на палисадники, обросшие нестрижеными вихрами смородины, на пузатые ивы, на плечистые тополя, на высокие березы. Он даже остановился у непонятного ржавого нагромождения, некогда бывшего тракторным двигателем, а теперь брошенного посреди дороги, отчего колеи объезжали его с двух сторон, образуя как бы травянистый остров. Степа задумчиво пнул его ботинком.

Он прощался со всем этим.

Все то, что обрыдло ему в повседневной жизни, что раздражало взгляд своей нечаянной уродливостью, казалось ему сейчас милым и даже необходимым. Он боялся, что не увидит этого больше никогда. Он не думал, что это может быть страшно – никогда больше не увидеть покосившийся сортир, седой от старости, или простыни, безвольно перевесившиеся через веревку и греющиеся на летнем солнышке.

Не то чтобы он был твердо уверен, что его скоро убьют, но все же чувствовал, что вряд ли выйдет из этой передряги таким же, как раньше. Он смотрел на деревню, на дома, на заборы, на кур, разгуливающих по траве, он старался запомнить все это, нарисовать в своей памяти. Но больше всего ему хотелось запомнить самого себя. Потому что некому было помнить его. Он жалел теперь, что не успел завести детей. Были бы у него дети – и, случись что с ним, остался бы след его на земле, отпечаток его бытия, свидетельство пребывания в этом мире. А он существовал как веточка на древе – небесному садовнику ничего не стоило взмахнуть ножом и обрезать ее, уронить на землю, сжечь в ворохе других таких же веток – бесплодных и ненужных.

Брат его умер. Умерли родители – еще раньше. Настала ли теперь очередь его – Степана?

Он не знал. И не знал того, что мог он сделать, чтобы отсрочить, отогнать эту смерть. Он получил откровение, но в откровении этом не говорилось ничего о нем, Степане Елкине. Он был слишком незначительной фигурой, чтобы о нем говорилось в откровении.

Хотя сказано в Писании: "Претерпевший же до конца спасется".

А значит, надежда у него была.

ГЛАВА 32