Лесовичка

Утро. Ярко жжет июльское солнце. Точно перед концом своим жжет. Чувствуешь словно, что август скоро. Конец золотому пиру лета. Конец к самому лету.

Графиня за мольбертом. Ксаня на подставке. Она «позирует». Лицо у нее бледное, унылое. Глаза напухли. Жарко ей, томительно скучно. Вот бы, то ли дело, в лес, в зеленое царство, в тень, в прохладу… Она задумалась и мысленно ушла от этой комнаты с огромным венецианским окном. Ушла от жизни. Отчего ей так худо теперь? Графиня неласкова, дети преследуют, смеются, а Василиса, как кошка, так и норовит когтями зацарапать. Язык у нее хуже когтей. Злой язык. И зачем не отпускают ее, Ксаню, в лес, когда не любят ее, даже ненавидят?.. Одна Ната добра… Да что Ната: какая она Ксане подруга?.. Для Наты она, Ксаня, просто живая игрушка, которую она бросит, когда соберется опять в заморские страны… У Наты злой затаенный недуг в груди, в легких. Ната – чахоточная. Она может жить только при солнце, пока жарко, тепло… Без жары зачахнет. Чуть дождик – хватается за грудь и кашляет, кашляет. И в августе – это уже решено – Ната опять уедет на юг Франции на целую зиму. И тогда ей, Ксане, не житье в графском доме, ибо некому будет за нее заступаться. Ах! в лес бы уйти скорее, в лес!

Задумалась глубоко Ксаня…

Пред глазами пышная, зеленая картина… Глушь, лес, сумерки теней, прохлада… Чудно так, прекрасно…

Мечты и думы Ксани прерывает неожиданно сердитый голос графини.

– Несносная девочка! – кричит графиня. – Я же тебе велела стоять смирно!.. А ты все вертишься да вертишься…

При этих словах палитра и кисть летят в угол комнаты, брошенные с досады нетерпеливой рукой графини. Сама графиня, красная, как кумач, изо всей силы прокалывает полотно с наполовину оконченным портретом лесной колдуньи.

– Вот! Любуйся теперь!

Затем разгневанная графиня быстрой походкой выходит из студии.

Ксаня в недоумении, молчит, ничего не понимая, почему так рассердилась графиня.

Подходит Ксаня к картине, смотрит: огромная дыра вместо глаз, лицо изуродовано. Ксаня пожимает плечами. Неужели все это из-за нее?

– Ха, ха, ха, ха! – проносится резкими звуками над ее ухом. Любуетесь своим изображением? Ха! Ха! Ха!

Перед Ксаней Наль. Собственно говоря – Николай, молоденький граф Николай Хвалынский. Но родители и сестры прозвали его нежным именем «Наль». Ведь он такой нежненький и хрупкий, точно цветок. Но цветок, полный яда. Злой цветок. И губы у него тонкие и злые, и язычок, как жало, и глаза. Глаза совсем уже недобрые, хоть и красивые, как у сестры Наты. За ним стоит Вера. Эта если и не жалит, то потому только, что боится. Она слабенькая и трусливая. Но сердце у нее от этого не мягче.

– Наль, картина испорчена! – говорит она, – не правда ли?

Наль смеется и облизывает тонким, жалящим язычком малиновые губы.

Ксаня больше всего не терпит его за эту привычку. В ней есть что-то противное. И сейчас вынести ее без едкой злобы у нее нет сил.

– Ты барин, – говорит Ксаня, – ты граф, графский сын, а манеры у тебя, как у мужика, право.

– Что-о-о-о! Сама ты мужичка и колдунья! Да, да, колдунья!.. – говорит Наль. – Лесовичка ты! И не только лесовичка, но и дура…

– Да, лесовичка! – поддакивает Вера и прячется за спину брата.

Глаза Ксани вспыхивают. Ноздри раздуваются.

– Что ты сказал? – сердито, громко спрашивает она и делает два шага вперед. Затем еще два.

Графчик Наль отскакивает к окну перед ней.

– Повтори, что сказал?!

Наль храбрится.

– Дура! Дура, мужичка! Вот что сказал!

– Конечно, дура! – повторяет за ним Вера и юркает в угол.

– Не боюсь тебя! – уже в голос кричит Наль, – не боюсь необразованной мужички, ты… ты… глупая, дикая… и колдунья. Твоя мать…

– Что сделала моя мать?

И Ксаня делает еще шаг, подвинувшись к мальчику.

Она спокойна. О, она спокойна! Только краска отлила от ее щек, да глаза, как угольки, мечут и бросают пламя.

– Что моя мать? – почти задохнувшимися звуками вылетает из ее уст.

– Ведьма она, твоя мать, вот кто! – тем же полным ненависти и злобы криком ярости бросает Наль.

– Ведьма и колдунья! – вторит ему Вера из своего угла.

Что-то непостижимое произошло в ту же минуту. Блестящие лакированные сапожки графа Наля мелькают в воздухе. Громкий вопль оглашает комнату, и, прежде чем мальчик мог опомниться, он летит в окно. Сильные руки Ксани, успевшие перехватить его поперек туловища, делают вольт в воздухе, и тщедушная фигурка Наля, смешно подрыгивая своими франтовскими сапожками, перескакивает через подоконник удивительным прыжком.

Под окном растет крапива.

Молоденький графчик убеждается в этом сейчас же. Пронзительный вопль доносится из сада. Очевидно, жгучее растение не очень-то гостеприимно приняло в свои объятия зазнавшегося мальчика.

Ксаня торжествует. Ее грудь вздымается бурно и высоко. Руки сами собой скрещиваются на груди. Она удовлетворена.

– Это за маму! – говорят, пылая, восточные глаза, но тут они замечают притихшую за высокой спинкой кресла Веру, присевшую со страха на пол.

Минута, и Ксаня очутилась перед ней.