Лесовичка

– Когда понадобится, черкни и записку сюда доставь! – послал он ей вдогонку, в то время как ее черная фигурка то появлялась, то исчезала среди сугробов, быстрыми скачками спеша домой…

Глава X Горе королевы. – Так она решила. – Змейка кружится. – Рассказ маркизы

– Девицы! Радость! Матушка Манефа сегодня после всенощной в обитель снаряжается!

Ольга Линсарова, как добрый гений в черной ряске, своим звонким шепотом точно пробудила подруг от унылой задумчивости.

Девочки, сидевшие за чтением жития святых в этот праздничный морозный вечер, живо повскакали с мест.

Если бы радостную весть им принесла другая пансионерка, они бы не поверили. Но Ольга Линсарова была настоящим воплощением истины. «Правда в ряске», как ее шутя называла Игранова. Ольге верили всегда, верили каждому ее слову.

– Господи, да неужто ж уедет? – боясь радоваться неожиданному счастью, шепотом переговаривались девочки. – Вот-то радость! Скорпионша в отпуску. В Новгород укатила к сестре «мирской». Манефа сегодня уедет. Остается Уленька… Но Уленька не так страшна! Донесет, правда, матушке, но пока донесет, сколько дел наделать можно…

– Девочки, и пир же мы устроим нынче! Косолапихе отец пропасть всякой снеди прислал… Поделимся, головиха?

И Игранова мячиком подкатилась к толстушке Маше.

– Поделюсь, девочки! Тятенька, Бог ему здоровья пошли, целую лавку доставил сюда с нашими молодцами! – заключила она, облизываясь.

– И мне отец с денщиком посылку прислал, у сторожа в передней стоит, объявила Игранова.

– И ты, институтка, поделишься?

Катюшу иначе не называли теперь, узнав о ее переводе из пансиона в институт.

– Поделюсь, девочки… А и пир же мы устроим! – чуть не на весь класс рявкнула Катюша.

– Ко всенощной! Ко всенощной стройтесь, девочки! – словно из-под земли выросла Уленька, – матушка торопит. Бурнусы велела новые ради праздника надеть.

– Ладно, знаем!

И девочки, охотнее чем когда-либо, выстроились в пары. Еще бы! Им ли не радоваться! Целые сутки впереди на Свободе, без надзора двух строгих, суровых, ничего не прощающих инокинь.

Весело и бодро шли черные фигурки по знакомой дороге к городскому собору. Снег хрустел под ногами. Крещенский морозец пощипывал щеки. Вызвездевшее небо умильно сияло детским глазам золотыми, чуть мигающими очами. Собор, освещенный по-праздничному, казался особенно торжественным в этот вечер Рождественского кануна. И суровые лики святых, и светлые ризы священников, и без единой улыбки мрачное лицо Вадима, строгого духовника пансионерок, все сегодня получало какой-то особый светлый отпечаток. Печать грядущего праздника виднелась на всем. И сами клирошанки пели как никогда. Казалось, ангелы спустились на землю, чтобы голосами этих скромных черных фигурок приветствовать родившегося в дальнем Вифлееме младенца Христа…

После всенощной «монастырки», несмотря на утомление, шли по городским улицам бодрые, веселые. В пансионе их встретила с подогнутым подолом Секлетея, мывшая полы в отсутствие девочек. Сторож Нахимов, ветхий белобородый старик, накрыл стол, поставил кутью, рис с медом, пироги с вязигой и заливное. Вифлеемская звезда глядела в окно. Пост разрешался.

Поужинав и получив напутствие от уезжавшей матушки, девочки пришли в спальню.

Одну Ливанскую матушка задержала у себя.

Охотно и быстро раздевались «монастырки» в этот вечер. Они знали, что лишь потушит лампу Уленька и уйдет в свою комнату, отстоящую далеко от их спальни, как все встанут со своих жестких постелей. И начнется тогда пир горой, начнется полная детская радость. Будут лакомиться домашними яствами, будут гадать и рассказывать страхи в эту таинственную святочную ночь… Хорошо будет!.. Ах, хорошо!..

Уже одиннадцать девочек покорно, по первому сигналу Уленьки, улеглись в постели, скрестив на груди руки, как это требовалось пансионским уставом. Уже уходя, костлявая рука Уленьки протянулась к лампе, чтобы завернуть в ней свет, как неожиданно хлопнула дверь спальни и, рыдая навзрыд, Лариса ворвалась в комнату.

– Что? Что ты? Что с тобой? Ливанская! Королева! Ларенька! Что случилось?

Девочки, не помня себя, не слушая Уленьки, повскакали со своих постелей и окружили рыдающую красавицу.

Лариса даже не могла совладать с собою. С распустившимися вдоль спины косами, вся бледная, с трясущеюся челюстью, она бросилась, распростершись, на постель и рыдала, рыдала, рыдала.

Растерянные, взволнованные, босые, в одних длинных ночных сорочках, девочки стояли вокруг любимой подруги.

– Ларенька, милая, да скажи ты, что с тобой, Ларенька!..

Она все рыдала, не будучи в силах произнести ни слова.

Но вот, протиснувшись с трудом через толпу девочек, к ней пробралась Уленька.

Положив свою желтую, крючковатую руку на плечо королевы, послушница затянула своим приторно-слащавым голоском: