Лесовичка

Эти слова разом вернули Ларисе ее бодрость. Она благодарно взглянула на стройную незнакомую девушку.

– Вот видишь ли, – продолжала мать Манефа, ничего не заметив из происшедшей у нее под самым носом сцены, – тебе надо ехать к бабушке. Твой родственник пишет, что она очень плоха.

– Очень плоха! – тоненьким голосом произнесла девушка.

– Да… – подтвердила Манефа, – и надо собираться сейчас же!

– Сейчас же! – эхом отозвалась девушка, – поезд отходит ровно в 8. Значит, через полчаса.

– Ты поедешь с Аннушкой, горничной твоей бабушки… И завтра она привезет тебя обратно, – сурово и отрывисто приказывала Манефа.

– Привезу обратно! – снова пискнула из-под своих платков Аннушка.

Мать Манефа встала, медленно приблизилась к Ларисе и проговорила плавным, резковато-твердым голосом:

– Завтра к вечеру будь дома. Помни. Матушка-игуменья велела во вторник приезжать в обитель.

– Слушаю, матушка! – покорно произнесли дрожащие губки Ларисы.

И она низко наклонила свою белокурую головку в поясном поклоне. Манефа широким крестом перекрестила белокурую головку и сухими, блеклыми губами коснулась лба Ларисы.

– Береги барышню, Аннушка! – бросила она девушке.

– Буду беречь! – снова послышалось из-под платка, и блеснувшие было внезапно радостью два лукавые серые глаза скромно потупились долу.

– Ну, со Христом ступайте, а то опоздаете: поезд не ждет.

– И то не ждет.

И Аннушка широко распахнула дверь кельи.

Лариса вышла. В коридоре уже толпились подруги. И опять находившейся среди них Уленьке показались странными их возбужденные, бледные лица и какою-то затаенной тревогой блестевшие глаза.

– Прощай, Ларенька! Прощай, родная! – бросаясь к ней на шею, прорыдала Раечка.

– Всего лучшего, Лариса!

Ольга Линсарова горячо пожала руку Ливанской.

– Прощайте, моя королева Ларя! Прощайте, милая белокурая красавица!

И Катюша буквально душила уезжавшую поцелуями.

– Чудно как, – мучительно соображала Уленька, глядя на эту сцену. Прощаются-то, словно навек расстаются! Ой, не к добру это!.. Добежать бы до матушки… Оповестить бы… А еще, как на грех, сестра Агния запропастилась!

Между тем усилиями подруг Лариса была одета. Теплый бурнус, капор, огромный платок на голове. Из-под платка выглядывает белое, как мел, личико, трепетные, испуганные, как у серны, глаза. Эти глаза отыскали в толпе Ксаню.

– Спасибо, милая, век не забуду! – шепнули дрожащие губки Лареньки.

Казалось бы, никто, кроме Ксани, не должен был услышать тех слов, но нет: услыхала Уленька.

Вся бледная от охвативших ее подозрений, она выскочила вперед.

– Стой! Чего не забудешь? А? Говори! Сознавайся! Нет, скажу матушке, зашипела она, крепко схватив за руку Ларису.

Та побледнела, как смерть, под своим платком. Побледнели за нею и все остальные девочки.

«Начинается! Вот он ужас-то где!» – мысленно произнесла каждая из них.

Но тут выступила Аннушка.

– Что ты? Аль рехнулась, чернорясница! Что тебе привиделось-то? Что мою барышню держишь? А? Опоздаем из-за тебя на поезд, – звонко и развязно выкрикнула она. – Пусти, что ли!..

– Не пущу! – в свою очередь выкрикнула Уленька и, прежде чем кто-либо успел предупредить ее, закричала отчаянным голосом на весь пансион:

– Матушка! Благодетельница! Сюда! Сюда! Неладно что-то! Скорее, матушка! Караул… Кара…

– Молчи, несчастная!

И тяжелая, сильная рука легла на рот Уленьки, не дав ей докончить. Желая освободиться, последняя рванулась назад, зацепила платок, покрывавший голову Аннушки, и лицо последней открылось.

Ах, что это было за лицо! Не девичье, нет – с бойкими, чересчур смелыми глазами, с предательскими усиками над крупным, характерным юношеским ртом, с коротко остриженными волосами.

– Ай, мужчина! – не своим голосом взвизгнула Уленька и со страху присела на пол.

Произошла сумятица. Девочки кинулись к Уленьке, загораживая собою путь к Манефиной келье.

Тем временем усатая девушка, быстро накинув опять на голову платок, схватила обезумевшую от страха Ларису и кинулась с ней на крыльцо, через темную прихожую мимо изумленно вперившего в них глаза сторожа Назимова.

Входная дверь хлопнула.

Одновременно с ней захлопали и другие двери. Мать Манефа, сестра Агния и старая Секлетея – все устремились к группе девочек и кричавшей теперь во весь голос Уленьке.

В страшной суматохе кричали все.

И Манефа, и девочки, и Агния, и сторож.

Кричали о разбойниках, об усах, о похищении и еще о чем-то, что было невозможно разобрать.

Эта общая, преднамеренно затеянная монастырками суматоха много помогла делу.

Когда все утихло и грозный голос матери Манефы потребовал объяснения, Лариса Ливанская, вместе с мнимою прислугою ее бабушки Аннушкою – а на самом деле переодетым Виктором, – были уже далеко.

Глава XII Доносчица. – Громы и молнии. – Месть. – Печальный конец

Все видели, как красная и взволнованная Уленька вошла в келью матушки, видели, как долго оставалась дверь кельи закрытой на ключ, и слышали, как за дверью нашептывал что-то ненавистный голос послушницы.

– Ну, теперь донесет на всех! Будет ужо всем на орехи! – с неприятным чувством шептались девочки.