Лесовик

Я поспешил наверх и столкнулся с Джойс на лестничной площадке. Поначалу она решила играть роль молчаливого слушателя, очевидно, чтобы сообщить мне, что она горит желанием услышать мой голос, но почти сразу она отказалась от этого плана.

– Что стряслось? – спросила она, оглядывая меня с ног до головы.

– Стряслось? Что ты имеешь в виду?

– Ты весь какой-то возбужденный. Ошарашенный.

Это была правда. С того момента, как я получил свое собственное послание, во мне нарастали, раскручивались, будто по спирали, радость и беспокойство – состояние, мне совершенно непривычное.

Полагаю, я также испытывал неуверенность, начиная осуществлять предприятие, результат которого непредсказуем. Я даже не мог вспомнить, когда и по какому поводу в последний раз я нервничал вот так, как сейчас.

Я решил подыграть ей:

– Ошарашенный? Нет, ничего такого не ощущаю. Обычное отвратительное состояние с уклоном в ужасно отвратительное – так бы я сказал.

– Ну ладно. Для чего ты едешь в Кембридж?

– Я же тебе сказал: надо навести кое-какие справки по истории нашей гостиницы.

– И ты хочешь сказать, что на это тебе требуется целый день?

– Может, не целый, я так не говорил. Все зависит от того, как быстро я найду то, что ищу.

– А у тебя там не встреча с кем-нибудь или… как это назвать, а?

– Мне нужно встретиться с бывшим научным руководителем Ника, а совсем не с кем-нибудь в том смысле, как ты думаешь.

– Мм. А что Ник собирается делать все это время?

– Он может делать то, что ему захочется. Он привез с собой какие-то свои университетские бумаги. Или пусть займутся чем-нибудь вдвоем с Эми.

– Почему бы тебе не взять их с собой в Кембридж? Там у них будет немного больше…

– Тогда придется подлаживаться под них, а я ведь говорил тебе: я, может, сразу или почти сразу вернусь обратно. Ладно, оставим это, я еду один.

– Ну как хочешь. Ты знаешь, что Люси уезжает сегодня?

– Она вернется завтра, к похоронам. Пожелай ей от меня счастливого пути, если хочешь.

– Мне пока заняться деньгами, почтой и остальными делами?

– Если тебе не трудно. Мне пора.

Я быстро пропустил буквально капельку виски в буфетной и вскоре гнал к северу по А-595 в своем «фольксвагене». День был поистине жаркий, но не душный, и солнечные лучи беспрепятственно проникали сквозь фильтр тумана. Машины на дороге блестели, на ходу поигрывая солнечными зайчиками, их металлические части казались отполированными, их лак сиял, словно масло. Они проносились мимо в противоположном направлении, выруливали на шоссе, сворачивали с него, виляли в сторону и, как будто набравшись новых сил, выходили на обгон, как актеры, подтянувшись и настроившись, выходят, окруженные эффектными декорациями, на сцену. Даже в густой тени деревьев, выстроившихся вдоль дороги, отдельные ветви, пучки листьев и участки зелени отражали свет с такой интенсивностью и в такой насыщенной цветовой гамме, какую мне доводилось наблюдать только в Приморских Альпах. На дороге постоянно встречались и исчезали миражи – иллюзорные полоски стоячей воды. За Ройстоном, после слияния двух магистралей, А-16 и А-505, движение стало еще более интенсивным, но я продолжал выжимать до сорока пяти миль и даже больше. За окном потянулись окраины Кембриджа, глазам предстала знакомая картина: посадки по обочинам, деревья и кусты становились все гуще, создавая впечатление, что ты подъезжаешь к лесу, а вовсе не к городу. Их сменила открытая равнина вокруг города, бывшая когда-то болотом, а потом возник и сам город, где никогда не увидишь людских толп, даже по утрам в рабочие дни в середине семестра, и вот потянулись хорошо знакомые ориентиры: Технические лаборатории, Адденбрукская больница, улица Фитцуильям (где была моя берлога, когда я готовился к диплому в 1933 году), Питерхаус, Пемброк и, наконец, почти что по соседству с колледжем Святой Екатерины на пересечении двух улиц – Трампингтон и Серебряной – продолговатое здание колледжа Святого Матфея с плоским фасадом в стиле Тюдор, очень даже неплохо отреставрированное в конце восемнадцатого века. Я нашел место для стоянки лишь в ста ярдах от главных ворот. Тут и там внешняя стена была украшена лозунгами, написанными мелом и известкой: «Имущество колледжей – в общественное владение!», «Бастуем в голом виде: Гэртон, 14.30 субб.», «Экзамены – насилие над личностью».

Сначала один встречный юнец с бакенбардами, в открытой рубашке фруктово-ягодного цвета, затем второй, с длинными паклевидными волосами, замедлил шаг, почти остановился и пристально оглядел меня, дабы убедиться, что на моей персоне нет отличительных знаков, по которым можно было бы обвинить меня в фашизме, в подавлении свободы слова, в скрытой расистской ненависти или в чем-нибудь подобном. Выдержав проверку, я вошел в ворота, пересек первый внутренний двор (он показался угнетающе чистеньким для моих глаз), нырнул под низкую арку и поднялся по ступеням в кабинет-гостиную, которая выходила своими окнами на пологий склон, где разбит сад для членов университетского совета.