Лестница Якова

Вечером состоялась первая процедура. Одновременно произошло и грехопадение. Эта женщина даже не успела ему понравиться. Да и никакому мужчине она не понравилась за сорок лет жизни… даже в юности. Но ее ласковые и твердые прикосновения к рукам, ногам, к паху, который тоже был покрыт красными очагами экземы, были столь возбуждающими, что произошло все мгновенно, почти неосознанно – долгий мужской голод и профессиональное сострадание женских рук сошлись и вспыхнули любовным пламенем…

Никогда не было у Аси замыслов соблазнять чужих мужей, а уж в особенности мужа боготворимой Маруси… Но все произошло так быстро и так неожиданно для обоих.

Они лежали на белой запятнанной бурыми травами простыне, сами перемазанные травной жижей, тесно прижавшись друг к другу, – и оба плакали. Это было потрясение, и великий телесный праздник, и ужасный стыд, который отступал, когда Яков снова попадал в средоточие мира, в глубину тела женщины, с которой не связывало его ничего. Если не считать благодарности… Так до утра они оба боролись со стыдом и вышли победителями. Почти победителями. Опустошение, нежность и новая благодарность…

Почти не размыкая ночных объятий, прожили они всю неделю. А потом попрощались – как было взаимно решено – навсегда. Яков провожал Асю на вокзал. Мартовский снегопад не утихал со дня Асиного приезда. Ася сметала снег с ресниц, вытаскивала из снега ботики, которые норовили увязнуть. Яков нес чемодан. С чувством некоторого облегчения Яков поцеловал Асю, засунул под пальто руку и погладил полновесную грудь, созданную для вскармливания множества детей и сохранившуюся в бесплодной девственности… Между ними было решено, что они ни в чем не виноваты, что судьба подарила им праздник, который они будут сохранять в тайне всю жизнь. А Маруся тут ни при чем. Что же касается главной цели Асиной поездки – она не была достигнута, Яшина экзема совершенно не отозвалась на чудодейственную настойку…

В Москве был такой же снегопад, что и на Алтае. Иван Белоусов ждал Марусю у подъезда на Поварской, а когда она спустилась – в черном пальто с барашковым воротником, с барашковой муфтой, с подведенными глазами, слегка нарумяненная – Иван неожиданно обнял ее и поцеловал. Такого между ними еще не было, да и поцелуй был скорее восторженным и детским, чем мужским и основательным…

Уже полгода Маруся тесно общалась с профессором Белоусовым. Они уже не ограничивались проводами и бульварными прогулками. Вместе они ходили на лекции в Политехнический музей, на разные интересные выступления. И вот теперь Иван пригласил Марусю в Большой театр, на премьеру оперы “Тихий Дон”.

Маруся сначала заволновалась – во-первых, что надеть? Не было у нее подходящего для премьеры наряда! Во-вторых, в этом походе в оперу был и вызов, и признание. Вызов тем знакомым, которых она могла встретить в театре, и признание, что профессор Белоусов находится с ней в таких отношениях, при которых приглашают в театр… Двадцать пять предыдущих лет в театр ходила она с мужем. Впрочем, в юные годы Иван тоже приглашал ее… Но – главное – что надеть?

При более серьезном размышлении Маруся уговорила себя, что наряд в данном случае не имеет никакого значения, это искусство пролетарское, и было бы даже нелепо рядиться в шелка и бархаты на такую премьеру. Там более что их и не было, а были старые платья, вышедшие из моды и весьма поношенные… И пусть!

Они заняли свои места в партере – Иван в своем всегдашнем френче, Маруся в синем платье с полосатым кушаком и полосатыми манжетами – скромно и стильно! – и слушали музыку Дзержинского, другого, не того, который уже умер.

Хорошей эта музыка Марусе не показалась, но и плохой нельзя было ее назвать. Странная музыка.

Местами топорная, местами народная… Одно Маруся понимала с полной ясностью: нет, это не Шостакович… Ни силы, ни новизны. Но Шостаковича за его “Леди Макбет Мценского уезда” уж так разделали в “Правде”! Интересно, как “Тихий Дон” пройдет… Не было рядом Якова, который бы объяснил, чем эта музыка Дзержинского хороша, чем плоха…

Голоса же были прекрасные, хотя постановка Смолича показалась Марусе несколько убогой.

Посещение Большого театра что-то изменило в их отношениях. Все предварительные точки уже были расставлены: Яков уже почти и не существовал в ее жизни – так полагал Иван, впрочем, со слов Маруси. Сам он был в давнем полуразводе с женой, которая жила с дочкой в Киеве, общались они мало. Брак, длившийся лет десять, Иван считал ошибкой и намекал Марусе, что в жизни своей любил одну только женщину, и Маруся знает, как ее зовут… И смотрел на нее преданными глазами, сразу напомнив того смешного, киевского Ваню Белоусова.