Лестница к звездам

— Спасибо, котик. У меня дела идут паршиво, но бодрости духа я не потерял. Как там Москва и Россия?

— Тоскуем по тебе.

— Серьезно? — Его голос заметно оживился. — Ну, а если я возьму и приеду — примите?

— Когда?

— Дай подумать… Три с половиной часа до Вашингтона, час на пересадку, плюс еще восемь часов с хвостиком. По-ихнему это будет еще сегодня, а по-нашему уже завтра. Они всегда будут отставать от нас, котик.

— Папочка, я встречу тебя.

— Буду очень рад, моя маленькая. Мне пора — посадка уже заканчивается. Поцелую при встрече.

Я положила трубку и схватилась за щеки — не помню, чтоб они когда-то пылали так жарко. Разве что на заре туманной юности, как выразился поэт.

— Мурзик, ты уже дома? Замечательно. А я тут случайно нашла письмо, которое отец написал мне в роддом. Вот: «Целую и нежно люблю двух обожаемых крошек, вокруг которых отныне будет вращаться вся моя жизнь». Господи, и я верила всем этим напыщенным словам. Помню, я просто с ума от него сходила. И надо же было суметь затоптать в грязь такое большое и светлое чувство.

— Мамочка, начинается «Династия».

— Ты завтра свободна, Мурзик?

— А в чем дело?

— Хочу заехать к тебе за платьем. Мы приглашены на премьеру в «Ленком».

— Оно в чистке, — нашлась я. — Будет готово только послезавтра.

— Но ведь ты говорила, оно совсем новое.

— Я посадила пятно на фуршете в Доме кино.

Не была там лет пять, если не больше. Ложь давалась мне легко и даже вдохновенно.

— Тогда я возьму у тебя атласные шаровары, которые ты купила в «Европе». И блузку с оборками. Не представляешь, как осточертел мне мой гардероб.

— Мамочка, я… порвала их. Мне ужасно жаль, но дырка на заднице, а они, как ты знаешь, в обтяжку. А блузка после стирки села.

— Спокойной ночи.

Мама была раздосадована столь драматическим для нее стечением обстоятельств. Она была уверена, что все обстоит именно так, как я изложила, — мама считала меня честной до неприличия и очень открытой.

Я обратила внимание, что у меня дрожат руки, когда наливала в чашку кипяток. Бухнув в нее две ложки вишневого варенья, я потащилась в комнату, машинально включила телевизор, попыталась сосредоточиться на перипетиях сериала, примирившего у экрана все слои столичного населения. Минут через пять я поняла, что эта затея обречена на провал, и выключила телевизор.

В комнате стало тихо и темно. По стеклам едва слышно шуршали колючие снежинки, напоминая о том, что не за горами Рождество, Новый год, еще одно Рождество и так далее. Словом, целая череда красивых и грустных праздников, впечатавшихся в воспоминания детства.

Я сбросила одежду и забралась с головой под одеяло. Я знала, что не засну. Да у меня и не было времени на сон — захотелось вспомнить то, о чем я пыталась забыть все эти годы. Из-за того, что чувствовала себя обиженной, заброшенной, забытой. Оказалось, это не так. Оказалось, мне еще пригодятся эти воспоминания, которые я поспешила затолкать в коробку и засунуть пылиться на антресоли памяти. Оказалось, отец значил в моей жизни даже больше, чем я могла предположить.

…Они расстались с мамой, когда я только пошла в школу. Этому предшествовали шумные скандалы, опереточно душещипательные сцены примирения, мамины слезы и проклятья, отцовы пьянки и ночные отлучки. Словом, детство у меня, по теперешним временам, было самым заурядным. За одним небольшим исключением.

Однажды, когда мама болела гриппом — мне в ту пору было четыре с половиной года, — отец взял меня к себе в постель. Дело в том, что в тот вечер он пришел домой навеселе, а я капризничала и не хотела ложиться, несмотря на уговоры очередной приходящей няни.

— Можете идти домой, Валя, — сказал отец, подхватывая меня на руки и сажая себе на плечо. Помню это ощущение: голова пошла кругом от высоты и от чего-то еще. Вероятно, от запаха туалетной воды, которой в ту пору пользовался отец.

Мы заглянули в спальню. Мама спала на спине, выпростав из-под одеяла свои большие красивые руки.

— Очаровательная у нас мамуля, правда? — с гордостью сказал отец и крепко прижал к своей груди мои босые ноги. — Если б она еще и снисходительной была… — Он вздохнул и прикрыл дверь. — Она считает, в ней слабостей нет, а посему и в других быть не должно. Она уверена, слабости можно преодолеть, побороть и так далее. Но зачем тогда жить, спрашивается? Знаешь, Мур-Мурзик, твоя красивая мама всегда была самой большой моей слабостью. И я никогда не пытался это скрыть. Но она хочет, чтоб я и эту слабость в себе поборол.

Отец осторожно уложил меня рядом с собой на застланную Валей тахту, погасил торшер. Я видела, как поблескивают в темноте его глаза. Из чего поняла, что отец не спит.