Лестница к звездам

…Я ходила по большой комнате Антона, смахивала тряпкой пыль и думала о том, что в такой квартире мне, наверное, было бы неуютно жить. Все в ней новое, как говорится, с иголочки, все стоит незыблемо на зеркально-лаковом паркете. А в старом доме на Бездорожной обеденный стол кочует с места на место в зависимости от того, откуда дует, большой старинный буфет поблескивает разноцветными стеклышками, старое круглое кресло все в Прошкиной шерсти. Антон никогда на него не садится. Сергей же обычно зашнуровывает ботинки, сидя в нем, и потом Тамара чистит его штаны влажной щеткой.

Я взяла с полки том стихов Блока, открыла наугад.

С мирным счастьем покончены счеты,
Не дразни, запоздалый уют.
Всюду эти щемящие ноты
Стерегут и в пустыню зовут…

Я захлопнула книжку. Из нее вывалилась черно-белая любительская фотография, на которой была изображена я. Я вспомнила — снимал меня Сергей. Была моя очередь идти за хлебом, он вызвался в провожатые. Мы шли по самому пеклу и почему-то все время смеялись над какими-то пустяками. На снимке я была такая счастливая! Я тогда не знала, что в жизни все так… Как? Мне не хотелось копаться в собственной душе. Я оделась, замкнула дверь и поспешила на Бездорожную.

В доме было темно. Я долго рылась в сумке в поисках ключей. Но дверь оказалась незапертой. Я нащупала в сенях выключатель. Свет не горел. Очевидно, опять вышибло пробки. Интересно, почему Сергей их не починит? Или он еще не вернулся от Тамары?..

В столовой в камине дотлевали поленья, рассыпаясь фейерверками тусклых искр. Привыкнув к темноте, я разглядела пустой стол, посреди которого стояла ваза с искусственными цветами. Когда семья собиралась за столом, вазу обычно ставили на буфет. Атласные маки, бывало, неделями пылились под потолком. Без Тамары мы существуем каждый сам по себе. И все-таки где же Зинаида Никитична? Поля? Спать улеглись?..

Я сняла с плиты кипевший на маленьком огне чайник, заварила в темноте чай и примостилась с чашкой на коврике возле камина.

Потом починю пробки, решила я. Так даже лучше. Последнее время темнота меня умиротворяет, раньше я ее боялась.

В доме было тихо, но вдруг каким-то непостижимым образом я почувствовала присутствие Сергея. Меня бросило в жар. Я схватила сигарету, но спички никак не хотели зажигаться, и я швырнула коробку в камин.

Сергей спускался сверху медленно, осторожными неуверенными шагами. Лестница скрипела нестерпимо громко. Я закрыла уши руками.

— Где все? — спросила я.

— Мать повезла Полю к Маше. Она там заночует. Налей мне, пожалуйста, чаю.

Он сел за стол. Я видела, как поблескивают в темноте его глаза. Ставя на стол чай и варенье, я старалась держаться от Сергея как можно дальше.

— Ты замерзла? — спросил он, когда я вернулась к камину.

— Да. То есть уже согрелась.

— Понятно. А я сегодня не пошел к Тамаре. Она говорит, что устала от меня. Велела не приходить, пока не пройдет моя мерехлюндия. — Он усмехнулся. — Ну да, это очень заразная болезнь. А ты не боишься заразиться?

— Я уже переболела ею. У меня иммунитет.

Он вздохнул и ничего не ответил.

— Я читал твое эссе о Чайковском, — сказал он. — Чувствуется, что ты его любишь. А вот я, представь себе, на стороне Мусоргского и «Могучей кучки». Чайковский ближе к Западу. А мы все-таки Восток, православная Русь. Правда, я готов слушать по сто раз его Первый концерт, «Онегина». Но я не могу назвать это русской музыкой. А вот в «Борисе» Мусоргского каждая мелодия, каждая тема полна русского духа, как говорил Стасов.

— Настоящий художник должен быть гражданином мира, а не какой-то отдельно взятой страны, — возразила я. — По крайней мере он должен к этому стремиться. Иначе его искусство будет… местечковым.

В юности я отличалась категоричностью суждений. Как говорит мой отец, обходилась без пастельных тонов.

Я услышала, что он смеется. Меня это завело.

— От музыки твоего Мусоргского за версту несет лаптями и овчинным тулупом, — продолжала я. — И вообще он похож на расписную матрешку. Мне стыдно, что о нас на Западе сложилось какое-то лубочное представление. Твой Мусоргский в этот лубок прекрасно вписывается.

— Какое нам дело до того, как они нас себе представляют? Это их проблемы, а не наши. Почему мы должны ориентироваться на Запад?

— Ты русофил, и этим все сказано. Наш спор бесполезен.

— Ты права. Тем более что я тоже очень люблю тех же Байрона, Шопена, Ренуара. Ты необыкновенная, Саломея.

Я вздрогнула и чуть не выронила чашку.

— Почему ты не починишь пробки? — спросила я, пытаясь говорить спокойно и ровно.

— Свет отключили на всю ночь — тянут новую линию. Могу принести сверху керосиновую лампу. А могу почитать в темноте стихи.

— Не надо, — поспешно сказала я.

— Хорошо, не буду. Ключи от Антошиной квартиры у тебя?

— Мне Тамара их дала. Просила хотя бы через день туда наведываться. — Я помолчала. — Как ты думаешь, может, мне лучше переехать туда?

— Нет! Лучше дай ключи мне.

— Пожалуйста.

— Ты подумала, что я устрою там бордель?

— Я ничего не подумала. Да мне и без разницы.